— Тут переселение какое-то, — заметил доктор.

— Ничего подобного! Просто вынесли мебель, чтобы гости поместились.

— Так много понаехало?

— Погоди, увидишь! Секейский набоб не чета прочим крезам, его все любят. Да вот он и сам.

И правда, во дворе с непокрытой головой стоял могучий старик исполинского роста, но с кротким, простодушным, точно детским лицом. Во всем его бесхитростном облике было что-то от доброго старого холостяка. Это, значит, и есть набоб — этот седовласый господин.

Набоб потряс руку губернатору, с приветливой улыбкой глядя между тем на приезжего, точно ожидая объяснения, кто это.

— Мой друг Меньхерт Катанги из Будапешта, — коротко представил его губернатор.

— Добро пожаловать, — сказал старик просто и, пропустив вперед губернатора, сердечно взял гостя под руку и сам повел его в переднюю комнату, всю заваленную шубами. Груда серых суконных шуб на волчьем меху высилась чуть не до самой матицы. Пришлось свои наверх кидать, как снопы на стог.

К «шубной», где только узкий проход оставался от двери к двери, примыкала горница, битком набитая гостями. Здесь яблоку негде было упасть, и публика набилась самая пестрая. Элегантный господин в лаковых туфлях и смокинге — и рядом другой, в вытертой бекеше прадедовских времен. Граф, сельский учитель, нотариус, столяр, вице-губернатор, каноник и еврей-арендатор, простой люд и дворяне всех званий и рангов — все прекрасно уживались вместе, спорили, разговаривали, радуясь встрече и не ища никаких причин презирать друг друга. Сам набоб, невзирая на возраст, старался в этот день шевелиться проворнее и, словно трактирщик снуя между гостями, зорко примечал, кому сигары подать, кому спички или что другое.

— Уж не прогневайтесь, что сесть не на что, — приговаривал он, переходя от одной группы к другой. — Стулья внести — вы не поместитесь. Так уж лучше вы оставайтесь, чем стулья. И правда, никакой мебели в помине не было — кроме разве печки. Но это уж и не мебель, а словно бы член семьи. На ней сушилась айва, аромат которой уютно смешивался с удушливым табачным дымом.

То хозяин дома, то губернатор направо и налево представляли нашего героя, пробираясь сквозь толпу.

И вдруг, уже в глубине комнаты, Менюш очутился перед Яношем Кираем. Король Янош стоял в углу, скрестив руки на груди.

Первым побуждением Меньхерта было броситься к нему — он уже рот раскрыл, собираясь окликнуть его по-родственному: «Эге! Дядя Янош! Добрый день!» Но тот одним предостерегающим движением бровей сразу образумил нашего забывшегося охотника за округами — нахмурился грозно, а колючие его глазки глядели так неприступно и сурово, точно приказывали: «Не подходи ко мне!»

Хорошо, что в этот критический момент губернатор подхватил Менюша и потащил дальше: «Пойдем, третью комнату посмотрим».

В третьей — и последней — комнате стояло пять-шесть столов, за которыми резались в фербли *. Игроков и наблюдателей и сюда набилось много — повернуться негде. Губернатор протиснулся, однако, к дальнему столу, поговорил там о чем-то и опять обратно протолкался.

— В фербли не хочешь сразиться?

— Не имею ни малейшего желания.

— Тогда что же ты тут будешь делать всю ночь?

— Вот отужинаем — и спать лягу.

— Спать? Где? — уставился на Катанги губернатор. — Все кровати во дворе, ты же сам видел.

— Ну, а остальные разве не будут ложиться? — спросил Менюш, с недоумением обводя взглядом нескольких дряхлых стариков.

— За все мое губернаторство не было случая, чтоб кто-нибудь спал на этих именинах.

— Черт возьми, неужели во всем доме еще комнаты не найдется? Чулана какого-нибудь?

— Летом на сеновале можно переночевать, ну, а зимой…

— Нечего сказать, с комфортом живут ваши набобы. Я все меньше и меньше понимаю, почему вы их, собственно, так величаете.

— Секеям не по душе разные финтифлюшки, — с достоинством возразил губернатор. — Они просто живут, даже если богаты.

— А что, он правда так богат? В чем же его состояние?

— В земле. Сплошь первоклассная земля.

— И много?

Барон задумался, словно складывая в уме луга, леса и пашни.

— Да хольдов двести, пожалуй.

— Всего-то?

— Тише, не говори так громко и не забудь, что любая величина относительна. Останься всего пропитания на земле три булки, и обладатель одной из них будет богаче Ротшильда.

— Это-то верно.

— Ну вот и не спорь, и пошли играть в фербли. Сейчас только шесть часов, а ужин не раньше полуночи. Надо время убить. Я уже занял для нас два местечка за последним столом.

— А кто там играет?

Губернатор перечислил. У всех громкие исторические имена, в том числе три графа, — Катанги даже вздрогнул, услышав имя Альберта Тенки. Его соперник! Вон он — высокий, стройный аристократ с надменным лицом. Четвертый партнер — просто дворянин, но отпрыск княжеского рода.

Катанги испуганно попятился. Играть с такими вельможами? Да у него и денег-то несколько десятифоринтовых бумажек всего.

— Нет, нет, — смутясь, пробормотал он.

— Как это нет? А как же ты с людьми познакомишься? Вон даже в Библии сказано: с радующимися радуйся, с плачущими плачь, с картежниками картежничай. Иди, говорю.

И барон чуть не за шиворот потащил его. Менюша даже пот прошиб при мысли, что будет, если он проиграется и не сможет расплатиться. Вот срам! Легче умереть. И револьвера даже с собой не захватил. Он уже хотел откровенно признаться, что без денег, но не успел рта раскрыть, как очутился на стуле между двумя магнатами. И карты уже были сданы.

— Ставишь?

Менюш глянул в свои: две красные, простая и картинка.

— Ставлю, — замогильным голосом сказал он. — Сколько?

— Десять крейцеров — самая высокая ставка.

Герой наш вздохнул с облегчением, но все еще косясь боязливо на остальных — сколько они поставят? Ведь мало ли что в Трансильвании «крейцер» может значить. Они тут целый кувшин «кружкой» называют, простого дворянина — «превосходительством», а графа — «сударем»: поди разберись. Может, «крейцером» у них форинт считается?

Но опасения его были напрасны: в банке успокоительно поблескивали знакомые шестикрейцеровые монетки. Менюша даже благодарное чувство охватило к этим добрым старым трансильванским князьям, которые не очень-то щедро жаловали своих вассалов поместьями, — наоборот, чаще отбирали.

 Фербли — зверь хищный, деньги и время пожирает жадно. Кукушка то и дело выскакивала из стенных часов — напомнить, что еще часом меньше осталось до выборов кандидата. Около полуночи вошел хозяин, гулким басом возглашая: — Стулья и столы, господа!

Игроки бросили карты, сгребли деньги (выиграл немножко и Катанги) и в пять минут перетащили все столы в другую комнату. Начался ужин. Статные, сероглазые трансильванские девушки, славящиеся своей красотой, вносили одно блюдо за другим.

Вся гордость и краса местной кухни была здесь — от голубцов и жареного поросенка, который даже на противне чинно держал печеное яблоко во рту, до сладких рожков и оладий на капустных листах. После некоторых особо аппетитных блюд вызывали повариху — дворянку госпожу Янош. Залившись румянцем, выходила она, словно знаменитая артистка на сцену, и, опрокинув подносимый благодарной публикой стаканчик, приговаривала, утирая рот:

— И лучше бывает, ваша честь.

Потом начались тосты. Секеи держатся на пирах степенно, с суровым достоинством; но уж если разойдутся, говорят цветисто и с чувством. Целые диспуты затевались за столами, витиеватые, велеречивые.

Ужин продолжался до пяти утра. Тут набоб опять провозгласил:

— Столы, господа!

Гости встали и передвинули столы и стулья в обратном направлении. Restitutio in integrum.[21]

— А теперь что?

Губернатор пожал плечами с видом истинного фаталиста.