— Ох, парень! — вздохнул Стружка. — Могу поклясться собственной душой, что, если бы такое было возможно, мы бы все остались.

В тот вечер Сьенфуэгос вернулся в хижину и понял, что не может сосредоточиться на учебе. Тогда мастер Бенито по-отечески осведомился:

— Все думаешь об этом ребенке? — и, прежде чем Сьенфуэгос кивнул, добавил: — Послушай старика, у которого не осталось в жизни ничего, кроме опыта. Если бы ты был богатым человеком, и тебя ждал бы в Испании уютный дом и безбедная жизнь, я бы посоветовал взять ребенка с собой, даже рискуя навлечь на себя гнев общества. Но в твоем случае здешняя нагота для него предпочтительнее, чем тамошние лохмотья. Жизнь в дикости все же лучше, чем в нищете.

— Может быть, вы и правы, — вынужден был признать рыжий. — Но ведь этот ребенок — единственное, что принадлежит мне в целом свете.

— Люди не вещи, сынок. Это говорит тебе человек, который сам слишком поздно это понял. Ты уже дал ему самое лучшее, что существует в мире — жизнь, и единственное, что можешь сделать — это навсегда сохранить в своем сердце память о нем. Поверь, ты не виноват, что вас разлучают обстоятельства.

— Меня это не утешает.

— Согласен, — сухо ответил оружейник. — Но сейчас мы все в заднице. Мир вокруг нас рушится, и, возможно, в скором времени нас всех перемелят в фарш. Так что, уверяю тебя, у меня тысяча куда более важных дел, чем утешать тебя, — он махнул рукой в сторону двери. Так что, думаю, тебе стоит отправиться к ним и постараться выяснить намерения дикарей.

Однако добиться ответа от Синалинги оказалось крайне сложно; казалось, ее ничего не интересует, кроме грядущего материнства, и при всех своих стараниях угодить канарцу, она упорно не замечала — или очень старалась не замечать — всех странных и тревожных событий, происходящих вокруг в последнее время.

Ее брат Гуакарани, первое лицо племени, без одобрения которого не смели принимать ни одного решения, ушел в горы, а другой брат, Гуарионекс, снюхался с воинами ужасного Каноабо, и теперь они распоряжались в деревне, как хозяева, а жители провожали их ненавидящими взглядами. То тут, то там раздавался опасливый шепот, слышались бессильные угрозы отомстить, а над деревней сгущался столь осязаемый ужас, что, казалось, его можно потрогать; этот страх даже имел собственный запах, более густой и тяжелый, чем аромат гуав, долетающий из сельвы.

— Уже скоро он родится, — повторяла девушка. — У нас будет ребеночек, и он будет похож на тебя...

— Думаешь, Каноабо даст мне возможность его увидеть? — спросил Сьенфуэгос, чтобы хоть как-то заставить ее замолчать. — Скорее уж он перережет мне горло еще до рождения следующей луны.

— Никто не посмеет тронуть тебя даже пальцем, — спокойно ответила Синалинга.

— Почему это?

— Потому что ты — отец моего ребенка.

— А что будет с моими друзьями?

— Я не имею к ним никакого отношения.

— Но я-то имею. И если ты что-то знаешь, то должна сказать мне об этом.

— Ничего я не знаю, — ответила Синалинга. — И не хочу ничего знать. Даже если бы я что-то знала, то ничего бы тебе не сказала. Они же просто дикари, которые угрожают моему племени.

После этого она замкнулась в глухом молчании, и Сьенфуэгос, как ни старался, так и не смог добиться от нее иного ответа; казалось, Синалинга раз и навсегда изгнала из своей жизни остальных испанцев и держалась так, будто их никогда не существовало, или, во всяком случае, как будто они никогда не показывались за пределами стен шаткого форта, расположенного в двух шагах от ее хижины.

В один дождливый сентябрьский вечер Синалинга неожиданно взяла канарца за руку и потащила по тайным тропинкам в чащу, пока не привела к одинокой хижине, притаившейся в глубине леса. Там обнаружились немалые запасы провизии.

— Скоро наступит голод, потому что твой народ слишком много ест, а наша земля не производит достаточно для всех, — ее тон изменился, став мрачным и загадочным. — Здесь будет наше убежище, и если случится худшее, мы останемся здесь навсегда.

— А что может случиться? — спросил явно обеспокоенный канарец. — Ты что-то знаешь?

— Ничего я не знаю, — уклончиво ответила девушка. — Но может случиться что угодно. Очень много чего может случиться.

В начале октября новая эскадра его превосходительства адмирала Христофора Колумба, вице-короля Индий, бросила якорь в Сан-Себастьяне на острове Гомера, и почти сразу же Луис де Торрес нанес визит виконтессе де Тегисе, которая приняла его в главном зале «Ла Касоны», пользуясь тем, что ее муж отправился на соседний остров Тенерифе помогать отряду испанцев, попавшему в окружение к людям неуловимого Менсея из Тагананы.

Окинув орлиным взором молодую немку, королевский толмач с первой минуты был покорен ее красотой и нежностью. Стоило ему увидеть эту необыкновенную женщину, сразу понял причину столь продолжительной тоски юного Сьенфуэгоса, ничего не желавшего в этой жизни с той же страстью, как вернуться на родину.

— Расскажите мне о нем, — таковы были первые слова Ингрид Грасс, едва она узнала, кто он такой, и какая дружба связывает Луиса с ее любимым. — Столько времени прошло! Вот уже больше года, как я его не видела.

— Когда я с ним расстался, он выглядел просто великолепно, — ответил Луис. — Стал еще сильнее и выше ростом, чем был, когда сел на корабль, море и приключения явно пошли ему на пользу. Этот парень... — он слегка задумался, подбирая нужное слово. — Нет, мужчина, и поистине великолепный.

Ингрид пристально посмотрела на него — и вдруг улыбнулась, больше глазами, чем губами.

— Полагаю, вы удивлены, что дама моего возраста и положения может испытывать столь сильные чувства к человеку, с которым ее так многое разделяет. Тем не менее, я вас не обманываю и хочу, чтобы вы сразу поняли — я готова отдать все на свете, даже жизнь, лишь бы его найти. Мне ничего не нужно: ни денег, ни титула, ни положения в обществе; все это ничего не значит по сравнению с надеждой увидеть его снова...

— Если я чем-то могу вам помочь... — со всей возможной любезностью ответил собеседник, без сомнения, окончательно покоренный такой глубиной ее чувств. — Я обещал Сьенфуэгосу, что сделаю все возможное.

Виконтесса на минуту вышла в соседнюю комнату и тут же вернулась, неся в руках маленькую шкатулку, которую поставила на стол.

— Это все, что у меня есть, — сказала она. — Эти украшения — единственное, что действительно принадлежит мне, потому что они достались мне в наследство от матери. Все остальное принадлежит моему мужу, а я ничего не хочу у него брать, — с этими словами она открыла шкатулку, предоставив гостю исследовать ее содержимое. — Я буду вам признательна, если вы воспользуетесь этими вещами, чтобы добыть мне место на борту одного из кораблей, а также приобретете все необходимое, что может понадобиться для новой жизни за морем.

— Я считаю это совершенно неразумным решением, сеньора, — последовал честный ответ. — Большинство пассажиров этих кораблей — военные, авантюристы самого низкого пошиба, и нищие мужланы, ослепленные блеском мифического золота. Подобный сброд — отнюдь не самая подходящая компания для порядочной дамы.

— Меня уже нельзя считать порядочной дамой, — просто ответила она. — Я перестала ею быть полтора года назад.

— Не лучше ли будет, если я отправлюсь туда и привезу его к вам? — спросил дон Луис. — Через пять или шесть месяцев вы могли бы встретиться в каком-нибудь укромном месте.

— Слишком долго ждать! — покачала головой Ингрид. — С тех пор как я увидела корабли и узнала, куда они идут, каждый час разлуки кажется мне бесконечно долгим, — она протянула руку и коснулась руки Луиса де Торреса. — Прошу вас! — взмолилась она. — Помогите мне сесть на корабль.

— Но это же просто безумие.

— Разве вы не видите, что я сошла с ума? — покачала головой немка. — Да, я сумасшедшая, но все же не слепая. И знаю, что здесь, в Европе, у нашей любви нет и никогда не будет будущего: слишком многое нас разделяет. Единственная надежда — там, в непостижимом Новом Свете, полном таких невиданных чудес, что союз двух столь разных людей не покажется невозможным.