Впервые с того дня, как ее возлюбленный покинул остров, виконтесса вернулась к лесной лагуне, разлеглась на траве в том самом месте, где они дарили друг другу минуты счастья, и долго говорила с ним, как делала почти каждый день, словно их не разделяли огромный океан и языковой барьер. Сейчас она просила у него совета, что теперь делать. Немка всегда считала Сьенфуэгоса своим защитником, несмотря на то, что была значительно его старше, сильнее и опытнее. Но, в конце концов, она была влюбленной женщиной, а он всегда будет ее мужчиной.

Вернувшись домой, она отыскала мужа в выходящей на море башне и без каких-либо предисловий заявила:

— Я уезжаю.

Капитан Леон де Луна, сидящий у камина с двумя огромными догами, примостившимися у его ног, отложил книгу и, жестом пригласив жену сесть, совершенно спокойно спросил:

— Куда?

— В Севилью.

— Если ты уедешь, я отправлюсь за тобой. Так мне гораздо проще найти этого ублюдка, а как только я его обнаружу, то убью, — он пристально посмотрел на жену. — Ты ведь знаешь, что я это сделаю, правда?

— Да. Знаю, что попытаешься, но я все равно должна уехать.

— И не думай, что я с этим соглашусь, — твердо ответил капитан. — Я никогда не представлял, что буду так мучиться, и даже готов выждать время, пока у тебя не пройдет эта одержимость, но честь не позволит мне разрешить тебе с ним воссоединиться. Клянусь, ни один из вас не доживет до встречи.

— Я не хотела доставить тебе страдания, — мягко ответила Ингрид. — Ты достойный человек и щедрый муж, но есть вещи, с которыми невозможно бороться, и это тот самый случай.

— Ты его забудешь.

— Вряд ли. Я и сама бы этого хотела, но сомневаюсь в этом.

— Я постоянно задаю себе вопрос, что ты в нем нашла такого, чем он тебя обольстил — ведь он же почти животное.

— Ты ошибаешься. Он — самое нежное создание на свете, только тебе этого не понять. — Виконтесса медленно поднялась и направилась к выходу. — Я лишь просто хотела поставить тебя в известность, чтобы ты не чувствовал себя опять обманутым: я сделаю всё, что в моих силах, чтобы снова быть с ним.

На мгновение капитану Леону де Луне, виконту де Тегисе, захотелось отдать собакам сухую команду, и те без колебаний растерзали бы его жену на куски, но в конце концов он лишь молча наблюдал, как жена вышла из комнаты, закрыв за собой дверь. Он много лет сожалел о том, что не поддался первому порыву, избавив себя тем самым от многих страданий.

Два дня спустя, когда немка сидела под старым деревом неподалеку от «Ла Касоны», погруженная, как обычно, в чтение одной из тех книг, что превратились в молчаливых свидетелей ее желания вновь встретиться с любимым, из леса вышел одетый как моряк худой человек в старой выцветшей шляпе и направился прямо к виконтессе.

— Виконтесса де Тегисе?

Она молча кивнула.

— Меня зовут Трагасете, Доминго де Трагасете, я офицер с «Буэнавентуры», — представился он, сняв шляпу. — Я принес вам письмо от дона Луиса де Торреса.

— Не знаю никакого Луиса де Торреса, — ответила Ингрид Грасс на ломаном кастильском. — Кто он такой?

— Королевский толмач из эскадры адмирала Колумба. Он пришел ко мне через два дня после того, как они встали на якорь в Кадисе.

Руки виконтессы заметно дрогнули, и книга чуть не шлепнулась на землю, но Ингрид собралась с силами и пригласила незнакомца сесть рядом.

— Расскажите подробней, — попросила она.

Человек по имени Тагасете повиновался и, робея от высокого титула прекрасной иностранки, сказал:

— Сеньор де Торрес сообщил мне, что во время своего путешествия в Сипанго завел дружбу с юнгой по имени Сьенфуэгос, к которому вы, по всей видимости, питаете интерес.

— Что с ним случилось? — дрогнувшим голосом поинтересовалась Ингрид Грасс. — Что-нибудь серьезное?

— Нет, насколько я знаю, но по словам сеньора де Торреса, вместе с другими членами команды флагманского корабля он остался в поселении, названном форт Рождества, которое его превосходительство адмирал основал на другом краю океана.

— Mein Gott!

— Что вы сказали?

Немка побледнела и с огромным усилием тряхнула головой, чтобы избавиться от дурных предчувствий.

— Ничего. Не имеет значения. Продолжайте, прошу вас. Что вы еще знаете?

— Не очень много. Названный Сьенфуэгос заверяет, что приедет в Севилью при первой же возможности, но предполагаю, что этого не произойдет, пока адмирал не сумеет организовать новую экспедицию.

— И вы имеете представление о том, когда это произойдет?

— Нет, сеньора, но, поскольку я знаком с морем, сомневаюсь, что раньше осени, когда ветры дуют на запад.

— Осени! — в ужасе воскликнула Ингрид. — Но до осени еще больше полугода!

— Именно так. Но любой моряк знает, что раньше этого сезона плыть на запад в этих широтах почти невозможно.

Она посмотрела гостю в глаза.

— Понятно. Завтра в это же время я вернусь и заплачу вам за беспокойство.

— В этом нет необходимости, сеньора. На рассвете мы снимаемся с якоря, и мне уже за всё заплачено, — улыбнулся он. — В любом случае, мне достаточно и того, что я оказался вам полезен. Желаю удачи!

Он удалился в ту же сторону, откуда пришел, оставив виконтессу в смятении и мрачных раздумьях, поскольку принесенные им новости могли разрушить все ее планы, заставив отложить встречу с человеком, владеющим самыми потаенными уголками ее сердца и разума.

Узнав, что любимого оставили по другую сторону Сумрачного океана, на далекой чужой земле, населенной, по рассказам очевидцев, неведомыми тварями и голыми дикарями, иные из которых даже едят друг друга, Ингрид впала в глубокую печаль, несмотря на данное себе обещание никогда не горевать, и тяжелые слезы упали на страницы книги, все еще лежащей у нее на коленях.

Потом она подняла взгляд к высоким скалам, обрывающимся в море, и спросила себя, не лучше ли забраться наверх и разом покончить со всеми страданиями, потому что такова была сила ее любви к этому мальчику, превратившемуся для нее в наваждение, что Ингрид предпочитала умереть, лишь бы не мучиться от жизни в разлуке и без надежды.

С наступлением темноты она медленно побрела обратно в «Ла Касону», тяжело ссутулившись и едва волоча ноги, словно разом постарела на тридцать лет.

Шел нескончаемый дождь.

Шел тихо, словно нехотя, но вода падала с неба уже столько дней — всё так же спокойно и устало она лилась на сельву и горы — что даже воздух, казалось, состоял из густой пелены серой влаги, растворяющей контуры предметов, как на старой, стершейся от времени акварели.

Земля превратилась в непролазную зловонную топь, месиво из грязи и полусгнивших листьев; ноги в ней вязли или скользили, словно по тысяче банановых шкурок. Подняться по крутым склонам оврага, чтобы поискать наверху какое-нибудь укрытие от дождя, оказалось практически невозможным даже для жителя гор вроде Сьенфуэгоса.

Часто один из них, преодолев тридцать метров подъема, поскальзывался, хватался за ветку, которая тут же с хрустом ломалась, и съезжал метров на сто вниз, рискуя размозжить череп о какое-нибудь дерево. Они издавали лишь вздохи и проклятия, потому что необходимый для произнесения даже одного слова воздух нужен был, чтобы сделать новый шаг или протянуть руку и ухватиться за ствол.

Это, пожалуй, было первое противостояние европейцев тропической сельве нового континента, оказавшейся куда более дремучей и непролазной, чем все известные африканские джунгли, потому что в горах Гаити, или Эспаньолы, как окрестил этот остров его превосходительство адмирал Христофор Колумб, деревья и травы вели нескончаемый и ожесточенный спор за каждый клочок земли, оплетая его корнями, за каждый лучик солнца, от которого зависела их жизнь, образуя при этом такие непроходимые заросли, что даже рослый и сильный мужчина далеко не всегда мог сквозь них пробиться.