Десять метров, двадцать, пятьдесят, и наконец, карибы обогнули скалы и направились прямо к рыжему, который задержал дыхание и чуть не закричал от радости.

Лукас Неудачник стиснул в руках зажженный фитиль.

Люди молча молились.

Каннибал на носу каноэ поднял руку и остановил продвижение, он явно почуял опасность.

Трое его воинов бросились в воду и медленно поплыли к Сьенфуэгосу, чье сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

— Стреляй! — приказал губернатор Лукасу Неудачнику.

— Слишком далеко, — ответил тот.

— Стреляй, говорю!

— Подождите!

Дикари оказались плохими пловцами, продвигались медленно и с трудом, а их вождь, похоже, сообразил, что так они никогда не доберутся, и резким жестом велел гребцам приблизиться на несколько метров.

— Готов к выстрелу? — спросил Лукас.

— Готов! — отозвался Бенито.

— Тогда пли, мать твою!

Выстрелы прогремели почти одновременно, оглушив грохотом, тяжелые каменные ядра с шипением взвились в небо, пролетев по широкой дуге, одно из них размозжило голову пловцу, другое подняло в воздух столб воды за спиной последнего гребца.

Ошеломленные и перепуганные людоеды на минуту растерялись; двое пловцов попытались забраться в лодку, та покачнулась, едва не перевернувшись; это дало возможность обеим бомбардам снова выстрелить, пока лодка начала вращаться, оставляя круги на воде.

Лукас Неудачник с честью выдержал испытание, поскольку, хоть и промахнулся при третьем выстреле всего на несколько сантиметров, четвертым попал прямо в левый борт темного каноэ. Лодка подпрыгнула в воздух, надломилась, как сухая ветка, и тут же перевернулась, увлекая в воду гребцов.

Сьенфуэгос вскочил на ноги и прыгнул, завывая как одержимый, а остальные испанцы выбежали из-за частокола с оружием в руках.

Зрелище было жестоким.

Жестоким, отвратительным и жутким, но при этом необъяснимо прекрасным в глазах канарца. Он издал радостный вопль, когда увидел, как акулы, привлеченные запахом крови, остервенело набросились на карибов, отчаянно пытавшихся добраться до берега. А там их уже поджидали испанцы с острыми шпагами, способными одним ударом снести человеку голову, едва тот окажется в пределах досягаемости.

— Только не убивайте всех! — снова и снова кричал губернатор, стараясь довести до подчиненных смысл приказа. — Не убивайте всех! Я должен их допросить.

Никто, похоже, его не слушал.

Воды бухты стали красными, но ни одна из человекоподобных тварей не вскрикнула и не взмолилась о пощаде, словно дикари готовы были к жестокой смерти, как и сами убивали без жалости.

Под конец в живых остались лишь четверо, и теперь они сидели на песке со связанными за спиной руками. Спустя два часа с холмов спустились гаитяне и столпились вокруг пленников, не решаясь даже плюнуть в них.

Их страх перед легендарными карибами с расплющенными ногами, которые на протяжении стольких поколений преследовали их и пожирали, был настолько велик, что туземцы до сих пор не могли поверить, будто каннибалов можно одолеть, и не решались приблизиться к ним более, чем на три метра. Но даже это расстояние показалось им слишком маленьким, когда один из пленников вдруг поднял голову, оскалил желтые зубы и испустил свирепый рев. Гаитяне в ужасе шарахнулись, не сомневаясь, что пленные карибы вот-вот набросятся на них и вцепятся зубами в горло.

Увы, все усилия губернатора, пытавшегося вырвать у пленников какие-нибудь сведения о том, откуда они явились и есть ли на их земле золото, оказались тщетными, поскольку рты они открывали лишь для того, чтобы огрызаться. Несомненно, этим тварям лишь по недоразумению достался человеческий облик; в сущности, они были животными, обладающими лишь жалким подобием разума, при помощи которого общались между собой.

— Ладно! — в конце концов сдался дон Диего де Арана. — Всё равно это бессмысленно. Убейте всех!

Теперь зрелище показалось излишне кровавым даже Сьенфуэгосу, уже удовлетворившему свою жажду мести, и он с неохотой принял в этом участие, потому что одно дело — драться и умирать, а совсем другое — бессмысленная жестокость.

Педро Гутьерес, Кошак и еще пять человек затащили пленных на вершину высокой скалы и одного за другим сбросили в море, наблюдая, как акулы рвут их на части. Через несколько минут все было кончено.

С каждым убитым гаитяне испускали зычный и радостный крик, но канарец не переставал удивляться, как карибы, все до единого, встретили ужасный конец, ни издав ни единого стона.

В них и впрямь было что-то нечеловеческое.

— Нужно убить дона Диего.

Взгляды семи пар глаз впились в в хмурую физиономию Кошака, и он выдержал эти взгляды с удивительным хладнокровием. Сделав короткую паузу, явно для того, чтобы все могли оценить положение, он продолжил:

— Пока дон Диего жив, всё останется по-прежнему, нам придется кое-как выживать, дожидаясь возвращения адмирала, а он, может, и вовсе не вернется, может, он уже лежит на дне морском. Мы что, собаки на привязи?

Он рывком поднялся и злобно пнул табурет, на котором сидел.

— Нам говорят «останьтесь здесь», и мы остаемся, говорят «сделайте это», и мы делаем, «не трогайте то», и мы не прикасаемся. Нас просто используют! Нарочно посадили на мель «Галантную Марию», бросили нас на неизведанной земле на милость дикарей, а мы лишь пляшем под дудку того, кто считает нас идиотами.

— Он же губернатор.

— Дерьмо он, вот кто. Его единственная заслуга в том, что он троюродный брат какой-то шлюхи, а вы склоняете головы, стоит ему только повысить голос. Вы мужчины или кто? Трусливые курицы! — он сделал жест, одновременно означающий просьбу и призыв. — Разве он с вами считается? Он сам так напуган, что заперся в форте, как черепаха в панцире, а дикари с каждым днем выказывают всё меньше уважения. Пока мы здесь хозяева, но скоро сами превратимся в рабов.

— Тут ты прав, — согласился гранадец Варгас, чья деревянная нога напоминала всем о происшествии с блохами. — Поначалу нас обожали, потом стали бояться, еще позже возненавидели, а теперь презирают. Если ничего не изменится, то скоро нас перережут.

— Нет у них ножей, придурок, — заявил кто-то.

— У них, может, и нет, — признал сварливый рулевой, поднял табурет и снова уселся. — Но подозреваю, что они встретились с посланцами этого Каноабо, а он очень опасен. Не удивлюсь, если они объединятся с ним, чтобы с нами разделаться.

— Я тоже видел людей Каноабо, — сказал Лукас Неудачник. — Они вечно о чем-то шепчутся с мужем Сималагоа, ведут себя грубо, а вид у них не слишком дружелюбный.

В воздухе повисло долгое молчание; все собравшиеся в маленькой хижине напряженно обдумывали доводы сидящего с кислой миной Кошака и растущую день ото дня опасность для жизни, так как не подлежало сомнению, что их авторитет среди местным жителей неуклонно тает.

Этих людей уже не считали бородатыми полубогами, что явились сюда в огромных плавучих домах, каких местные жители никогда прежде не видели; не считали повелителями грома и смерти, владельцами множества удивительных вещей, укротителями огня, который, словно по волшебству, зажигали одним мановением руки. Они оказались всего лишь нищими бродягами и распутными попрошайками, боящимися змей и пауков, дрожащими от рева ягуара в зарослях, не смеющими даже носа высунуть за ограду.

Все они оказались всего лишь людьми; конечно, кто-то из них сильнее духом, кто-то слабее, но по большей части это были озлобленные и алчные люди, не имеющие понятия об элементарных правилах добрососедства.

— Мы у них уже поперек горла сидим, — твердил Кошак, хотя все и так это знали. — Нас перестали уважать, и всё по вине дона Диего.

— Мятеж карается виселицей, — напомнил ему марсовый из Могера, дальний родственник покойного Дамасо Алькальде. — А смерть на виселице — это к тому же еще и позор.

— Лучше, чтобы тебя сожрали? Мне всякая смерть не в своей постели кажется позором, но могу поклясться, что ни один из нас не расстанется с жизнью подобным образом, если мы не возьмем судьбу в собственные руки. А ты что скажешь, Барбечо?