Сьенфуэгос аккуратно отодвинул яйца, стараясь их не разбить, свернулся в позе зародыша, закрыл глаза и уснул.

Только луна наблюдала за ним.

Большая, круглая, сияющая и холодная.

Сьенфуэгос полз очень медленно, лишь иногда поглядывая вниз, чтобы заметить тень лодки, которая по-прежнему находилась на том же месте, покачиваясь на серебристых волнах. В любое другое время эта картина показалась бы ему прекрасной.

Канарец просидел в своем убежище довольно долго — наедине со страхом, отчаянно ненавидя каждый из смутных силуэтов дикарей, чьи желудки в эти минуты переваривали тела его товарищей. Он задавался вопросом, по какому капризу судьба занесла его сюда, она играла с ним, как летний ветер на его родном острове носит крошечные семена с белым пухом, отчего леса кажутся словно припорошенными снегом.

Сьенфуэгос никогда не мечтал о другой жизни, нежели жизнь скромного одинокого пастуха, не желал ничего другого, кроме как изо дня в день видеть все те же молчаливые горы и скалы. Но вот кто-то неведомый и всемогущий словно пнул его, как он сам пинал в детстве комки навоза, заставляя их катиться, куда ему хотелось, в глупом упрямстве повторяя это вновь и вновь, пока они не разваливались на части.

Он чувствовал себя рыбой, неосторожно заглотившей приманку, которой стало для него прекрасное тело возлюбленной, и теперь ему приходится отчаянно бороться за жизнь, пытаясь противостоять той неведомой силе, что вырвала его из уютной тихой пещеры, чтобы швырнуть в бушующее море жизни, перед которой он, не знающий ее законов, оказался совершенно беззащитен.

Вскоре наступил рассвет.

Капризная судьба будто нарочно спешила добавить ему еще один день мучений; и канарец бессильно наблюдал, как рассвет медленно окрашивает окрестный пейзаж в яркие краски, не забыв при этом четко выделить адский ковчег, по-прежнему стоящий у берега.

Он не боялся. Смерть от голода или жажды не казалась ему столь ужасной, как гибель от рук дикарей. Что действительно ввергало в ужас — так это мысль о том, что его может постигнуть печальная участь друзей. Очевидно, ни один каннибал не собирался лезть за ним на скалы, и Сьенфуэгос твердо решил, что скорее умрет здесь, в этой расселине, чем попадет в руки преследователей.

Теперь это был лишь вопрос терпения.

А именно терпение всю жизнь требовалось от пастуха на Гомере.

Он съел два яйца чайки и стал ждать.

Поднималось солнце, согревая землю.

И море.

Карибы в лодке обливались потом, обшаривая глазами каждый выступ скалы в попытке обнаружить затаившегося врага, но разглядеть со стороны моря вход в крошечный грот было совершенно невозможно.

Но они тоже оказались терпеливы.

День выдался долгим.

Сьенфуэгос немного подремал. Враги по очереди бодрствовали.

Солнце неумолимо припекало, однако не солнце, а свежий восточный ветер, подувший ближе к вечеру, оказался его главным помощником. Море, до сих пор неподвижно спокойное, теперь разыгралось, и преследователи чувствовали себя все более неуютно в своей лодке, которую набирающие высоту пенистые волны то и дело кидали на скалы, угрожая разбить об утес.

Наконец, дикарь на носу взмахнул тяжелой дубинкой и издал гортанный вопль, отдавая приказ. Гребцы взялись за весла и направили лодку к берегу.

Сьенфуэгос не пошевелился, хотя его сердце выпрыгивало из груди от радости.

Полчаса спустя из-за пальм вышли четыре каннибала, взобрались в лодку и направили ее в открытое море, чтобы пересечь узкий пролив и высадиться на восточном берегу, в двух милях дальше по берегу.

Канарец пришел к выводу, что, если они и дальше двинутся в том же направлении, то рано или поздно наткнутся на форт Рождества и его ни о чем не подозревающих обитателей.

Он добрался до вершины скалы, откуда лодка казалась лишь крошечной точкой, и пустился бежать неторопливой ритмичной трусцой, по опыту зная, что лишь такой бег можно выдержать на протяжении нескольких часов. Канарец размышлял, как бы сократить дорогу, пробравшись через горы, но помнил при этом, что если он будет держаться так, чтобы море все время оставалось справа, в конце концов обязательно доберется до залива и форта.

Он смог поспать лишь несколько часов перед самым наступлением темноты, пока не взошла полная луна, осветив зловеще-фантастическим светом незнакомый пейзаж. Тогда он вновь пустился бегом, останавливаясь лишь для того, чтобы глотнуть воды из попадавшихся по пути ручьев, не тратя время на еду, тем более, что на пустой желудок бежать намного легче.

Он берег силы.

Сперва он порывался броситься со всех ног, гонимый страхом и яростью, однако, представив, какое расстояние предстоит преодолеть, канарец решил бежать с умеренной скоростью, отдыхая каждый час по десять минут.

Ему было четырнадцать лет, он обладал поистине стальными ногами, а сердце работало, как безотказная машина.

На рассвете он разглядел с высокой вершины горы далекое море, а когда устремился вниз по склону, казалось, у него выросли крылья или пружины на ногах, позволяющие прыгать, едва касаясь земли.

К полудню его взору неожиданно предстала деревня, расположенная в излучине реки. Жителей чрезвычайно удивило его появление, они приняли его за инопланетянина, упавшего с неба.

Он подал им знак, указывая вниз по течению.

— Карибы! — закричал он. — Карибы! Каннибалы идут!

С этими словами он схватил три манго, выбрав их из целой груды плодов, сложенных под грубым навесом, и вновь пустился бежать. Со стороны он мог показаться пришельцем из другой галактики, упавшим с неба и пролетевшим по деревне, словно метеор или комета. Перепуганные туземцы подняли крик, женщины похватали детей, и в скором времени все исчезли в зарослях, скрывшись в сторону гор.

В эту ночь, прежде чем уснуть, канарец поневоле улыбнулся, представив себе, что подумали о нем ошеломленные гаитяне, увидев, как в их деревню вдруг ворвался человек совершенно иной, не виданной прежде расы, чтобы предупредить их о близости самой страшной из всех опасностей, и вновь бесследно исчез, затерявшись среди холмов, словно нелепый ночной кошмар.

Несомненно, канарец навсегда останется в памяти этого племени, его появление отметит веху в истории туземцев, которая отныне будет делиться на две эпохи: «до явления Одетого Ангела» и «после явления Одетого Ангела».

Он проспал три часа. Словно внутренние часы без устали отмечали время, он открыл глаза, едва над вершинами самых высоких деревьев взошла бледная луна. Сьенфуэгос вскочил и возобновил бег, такой свежий и бодрый, будто отдыхал целую неделю.

Под нещадными лучами палящего солнца он влетел в широкие ворота форта и рухнул без сил возле столба, бывшей грот-мачты «Галантной Марии».

— Каннибалы! — прошептал он столпившимся вокруг товарищам. — Карибы идут!

Сьенфуэгосу понадобилось по меньшей мере минут десять, чтобы отдышаться. Его отвели, держа под руки, к скоплению хижин, и там он вкратце поведал об ужасном финале своего приключения.

— Боже милосердный! — смог наконец вымолвить дон Диего де Арана. — Вот несчастные! Раздайте оружие и приготовьте бомбарды, — приказал он, повернувшись к Педро Гутьересу. Пусть трое караульных заберутся на деревья. И сообщите Гуакарани!

Перед лицом опасности испанцы, наконец, поняли, что кто-то должен взять на себя командование, и, моментально забыв о своих распрях, все до единого схватились за оружие, готовясь отомстить за ужасную, кровавую смерть двух своих товарищей.

Местные жители, со своей стороны, едва услышав, что поблизости бродит отряд карибов, поспешно бежали в горы, бросив на произвол судьбы дома и имущество, за исключением самоотверженной Синалинги, которая решила остаться рядом со Сьенфуэгосом, чтобы его утешить, хотя единственное, в чем канарец действительно нуждался в эти минуты, так это в отдыхе.

На залив спустилась ночь, и в наступившей темноте люди, и без того повергнутые в ужас рассказом об ужасной судьбе Дамасо Алькальде и Черного Месиаса, совершенно перепугались. Надо ли говорить, что никто не мог сомкнуть глаз; стоило даже кому-то чуть склонить голову от усталости, как он тут же хватался за оружие, вздрагивая при малейших признаках опасности.