Стареющий и тучный Гуарионекс, брат Синалинги и великого вождя Гуакарани, по какому-то злому капризу судьбы был женат на некоей Сималагоа, совсем юной и очень красивой девушке. Внешне она скорее напоминала ангела, нежели человека, но при этом обладала столь ненасытным темпераментом, что мужу никак не удавалось за ней уследить: то и дело она сбегала от зорких глаз ревнивого супруга и пробиралась к форту в надежде подстеречь кого-нибудь из мужчин.

Большинство испанцев уже имели счастье переспать с этим бесстыдным созданием на пляже или в зарослях, быть может, эти приключения не имели бы серьезных последствий, если бы не тот прискорбный факт, что беднягу Лукаса Неудачника угораздило в нее влюбиться.

Лукас, лучший пушкарь армады, пользовался симпатией и расположением всех, кто его знал, ибо он был добрым, милым и обходительным человеком, этаким румяным падшим ангелом, от которого никто не слышал злого слова и вообще не видел ничего дурного.

Свое прозвище он получил благодаря одной любопытной особенности: несмотря на бесспорные и многочисленные достоинства Лукаса, почему-то всегда находился человек, не упускавший случая заметить: «Ну, что за неудачник этот Лукас — опять надрался!» Или: «Вот ведь неудачник этот Лукас: снова в карты продул!». На самом же деле корень его неудач крылся в том, что Лукасу не хватало силы воли, что и заставляло его потакать своим мелким слабостям. К тому же никто не принимал его в расчет. И в конце концов все стали его звать Лукас Неудачник.

К сожалению, Лукасу не повезло и на этот раз: он совершенно потерял голову из-за потаскушки с ангельским личиком и теперь, несмотря на добродушный характер, впадал в настоящее бешенство и готов был убить любого, кто посмел бы запятнать честь «невинной» Сималагоа.

Тщетно его лучший друг, старик Стружка, пытался объяснить, что свою честь Сималагоа утратила уже давно и столь же безнадежно, как безнадежно они потеряли «Галантную Марию». Несчастный влюбленный вбил себе в голову, что всему виной ее доверчивость и злобные козни окружающих, соблазнивших непорочную девушку, которая по своей врожденной доброте не могла отказать в благосклонности никому, кто бы ни попросил.

Даже любой другой на месте Лукаса не вытерпел бы настолько жестоких насмешек со стороны моряков, явно не наделенных христианским милосердием, но, учитывая, до какой степени он помутился в рассудке, бедняга считал делом чести не позволять никому затрагивать в его присутствии деликатную тему ненасытности Сималагоа.

Однако этим он не удовольствовался.

Однажды он заявился в хижину престарелого Гуарионекса и потребовал, чтобы тот немедленно предоставил жене свободу, поскольку все равно не сможет дать ей счастья, зато она — разумеется, получив необходимое образование и приняв крещение — сможет выйти замуж за христианина.

В итоге взбешенный Гуарионекс пригрозил брату, что присоединится к желающим лишить его полномочий вождя, если тот не выгонит обнаглевших чужаков. Гуакарани немедленно бросился жаловаться дону Диегу де Аране, и тот приказал Педро Гутьересу выпороть бедного Лукаса Неудачника, привязав его к мачте, чем навлек на себя гнев и ненависть многочисленных друзей Лукаса.

— Одни несчастья от этих юбок, — заявил как-то Бенито из Толедо. — Пусть даже здешний народ ходит голым, вечно одно и то же: золото, власть и юбки.

— И что теперь будет?

— Кто его знает! — честно ответил оружейник. — Будь эти дикари более воинственны, можно было бы не сомневаться, что не прошло бы и месяца, как нас бы подняли на копья, но к счастью, это самые мирные люди, какие когда-либо жили на свете, и придется над ними основательно поизмываться, чтобы они начали действовать.

Кто и впрямь незамедлительно начал действовать — так это сторонники Кошака. Когда на рассвете следующего дня дон Диего де Арана выглянул в окно своей хижины, вместо избитого тела Лукаса Неудачника, прикованного к мачте, он обнаружил весьма неприятный сюрприз: румяный пушкарь бесследно исчез, а вместо него возле мачты красовалось подвешенное к рее соломенное чучело, наряженное, ко всему прочему, в любимый камзол губернатора.

Это был настоящий удар для столь слабовольного человека, как кузен доньи Беатрис Энрикес, которого это безмолвное, но красноречивое предупреждение навело на мысли о том, что абсолютная власть порой бывает связана с немалым риском. Никогда прежде ничего подобного ему в голову не приходило.

Среди тех, кто решил добровольно остаться на Гаити и, по понятным причинам, требовал распределения индейцев и земель, чтобы начать новую жизнь вдали от Испании, было с полдюжины преступников, бежавших от правосудия, о которых все знали, что на их совести немало пролитой крови, и потому продолжение конфликтов грозило тем, что в одну прекрасную ночь вместо соломенной куклы на рее вполне мог повиснуть тот, кого она изображала.

От страха у дона Диего произошло расстройство желудка, и ему пришлось почти час просидеть в крошечной уборной, устроенной в дальнем углу двора, а потом держать совет с Педро Гутьересом и еще тремя самыми верными своими сподвижниками.

Совет, конечно, держался в глубокой тайне, но во дворе кое-кто из враждебной клики догадывался, что в это время обсуждается будущее новорожденной колонии и принципы ее обустройства, которые имел несчастье применить неудачливый и неопытный губернатор.

Некоторые втайне точили оружие.

Другие, и среди них Сьенфуэгос и Бенито из Толедо, упорно не желали принимать происходящее во внимание.

В маленькой бухте, примерно в лиге к востоку от большого залива, затаились в ожидании Кошак, Лукас Неудачник и еще восемь мятежников, настроенные весьма решительно. Между тем, возле частокола собрались местные жители, не сводя глаз с висящей на рее куклы. До них тоже стало доходить, что происходит нечто серьезное, и распри полубогов их совершенно обескуражили.

После нескольких часов напряженного ожидания, ближе к полудню, появился Педро Гутьерес, прищурившись под нещадным тропическим солнцем, и велел троим добровольцам отправиться на юг, чтобы исследовать новые земли и потом распределить их между испанцами, решившими навсегда остаться на Гаити.

— К югу отсюда лежат земли Каноабо, — заметил Сьенфуэгос.

— Чьи земли? — не понял Гутьерес.

— Земли великого вождя Каноабо, куда более могущественного и воинственного, чем Гуакарани, — пояснил канарец. — Синалинга утверждает, что все перед ним трепещут, так что вторгнуться в его земли — все равно что попасть из огня да в полымя.

— Гуакарани — наш союзник и личный друг адмирала, — сухо ответил королевский вестовой. — Отняв его земли, мы рискуем тем, что через год вице-король заставит вернуть их обратно.

— Но Каноабо опасней. Похоже, он из карибов, хотя и прибыл сюда совсем юным и не практикует каннибализм.

— Мы заключим с ним мирный договор. По-хорошему или по-плохому.

— Мирный договор невозможно заключить по-плохому, — возразил Бенито из Толедо. — К тому же мы не в том положении, чтобы ставить кому-либо условия. Здесь всего двадцать человек в состоянии держать оружие, и только половина действительно имеет желание взять его в руки.

— Я лишь передаю приказы, — ответил Педро Гутьерес. — А сейчас нам нужны трое добровольцев, — и он взглянул на Сьенфуэгоса. — Ты лучше всех понимаешь дикарей и лучше прочих знаешь, как пройти по горам и скалам. Станешь одним из них.

— Добровольцем? — с иронией спросил рыжий.

— Называй, как хочешь! — резко бросил тот. — В конце концов, ты лишь зайцем пробрался на корабль, никто тебя сюда не приглашал, и тебя до сих пор за это не наказали. Считай это способом загладить вину.

К Сьенфуэгосу присоединились двое парней из Палоса-де-ла Фронтеры, которые имели привычку всегда ходить рука об руку — Черный Месиас и Дамасо Алькальде, которым явно было намного интереснее исследовать новые земли, чем помогать на кухне или рыть канавы.

Всем троим, вместе взятым, не сравнялось еще и полувека, а старшему из них, Месиасу, едва исполнилось восемнадцать, но все они были членами экипажа, впервые сумевшего пересечь Сумрачный океан и выжившего после кораблекрушения; таким образом, эти мальчишки проявили куда большую силу духа, чем многие взрослые люди, удостоенные сомнительного счастья умереть от старости.