Гаитяне оказались столь же дружелюбны и гостеприимны, как и жители Кубы и Гуанахани. Едва завидев чужаков, они тут же вышли навстречу, спустившись к берегу из большого селения, раскинувшегося у подножия горы. Несмотря на то, что они тоже ходили голыми, их тела были раскрашены в различные цвета, словно местные жители решили устроить веселый карнавал.

Странный обычай курения табака, который так полюбился Сьенфуэгосу, Луису де Торресу тоже пришелся по вкусу. Правда, канарец, едва закурив одну из огромных сигар, полученных в подарок от вождя, убежденно заявил:

— Мне больше нравится табак с Кубы.

— Этот тоже неплох, — задумчиво протянул Луис. — Конечно, не такой ядреный, но зато аромат лучше. Думаю, проблема в том, что его слишком сильно скручивают.

— Этот какого-то зеленого оттенка.

— Просто это другой сорт.

— Нет, думаю, тут дело в обработке.

— Возможно, если эти растения привезти в Испанию, развести их там и приучить людей курить табак, можно зарабатывать хорошие деньги, — задумчиво произнес Луис де Торрес.

— Зарабатывать? — удивился пастух. — Вот уж глупость! Разве найдется такой идиот, который будет что-то покупать, лишь чтобы это сжечь?

— Я, например, — получил он искренний ответ. — Не далее как вчера я бы что угодно отдал за табак... Мне было так не по себе. Мне его не хватало!

— Туземцы уверяют, что если к нему привыкнуть, то отказаться уже невозможно. Это такое же зло, как выпивка для некоторых моряков. А вы как думаете?

— Глупости. С ними это происходит, потому что они народ примитивный и бескультурный. Ни один цивилизованный человек такому злу неподвластен, — заявил Луис де Торрес.

На закате своих дней, когда Сьенфуэгос будет сидеть на крыльце своего дома с толстенной сигарой в зубах и вспоминать события и людей, оставивших след в его жизни и повлиявших на судьбу, он часто будет мысленно посмеиваться над тем нелепым разговором с Луисом де Торресом, и как тот тогда ошибался, считая, что ни один цивилизованный человек никогда не приобретет дурную привычку к курению.

— Мы могли бы стать очень богатыми, — бормотал он себе под нос, недоверчиво качая головой. — Прямо-таки сказочно богатыми!

Но в то декабрьское утро они лишь сидели на камне и благодушно курили, наблюдая при этом за адмиралом, в очередной раз тщетно пытающемся без чьей-либо помощи выпытать у разукрашенных в красный, зеленый и черный цвета индейцев, где находятся «золотые источники» и за какой из высоких гор скрывается дворец могущественного императора желтокожих людей.

«Пинта» капитана Мартина Алонсо Пинсона так и не появилась, и Колумб встревожился, опасаясь, что Пинсон решил вернуться в Испанию и присвоить себе открытие новых земель — в особенности, если, как подозревал Колумб, ему удалось-таки обнаружить мифический остров Бабеке и набить золотом трюмы «Пинты».

И если их величествам придется выбирать между андалузцем, который привезет им золото, и генуэзцем, который прибудет намного позже и не привезет ничего, кроме нескольких дикарей и не виданных прежде зверюшек, можно ли сомневаться, кому королевская чета и банкиры отдадут предпочтение? Разумеется, Пинсону достанется вся слава, ведь любой разумный человек в этой ситуации согласится, что именно он совершил открытие.

Глухой гнев и глубокая обида с каждым днем все росли в сознании адмирала; он заперся у себя в каюте, часами обдумывая, что предпринять: то ли продолжать утомительные поиски того, что он уже и сам не надеялся найти, то есть двор Великого хана, то ли как можно скорее отправиться в обратный путь, держа курс на Севилью, и уведомить Изабеллу и Фердинанда, что ему наконец удалось достичь врат Сипанго.

Но неужели эти острова, населенные голыми дикарями, и есть те самые врата?

Правда, следует заметить, что адмирал никогда не допускал даже мысли, что может ошибаться, ему и в голову не приходило, что он ошибся в расчетах, поскольку он слепо верил в свое чутье моряка.

Ведь сейчас он находился именно там, куда и стремился: на двадцати пяти градусах северной широты, на противоположном берегу Сумрачного океана, и если Сипанго или Катай до сих пор не предстали его взору, то совершенно очевидно — это случилось это лишь по причине неспособности объясниться с местными жителями, а вовсе не из-за ошибок в расчетах.

Возможно, всего через несколько дней, в крайнем случае недель, он вручил бы Великому хану письма от короля и королевы Испании, но из-за подлости Мартина Алонсо Пинсона время было на исходе, и Колумб потерял сон, воображая, как Пинсон плывет в сторону Леванта.

— Предатели! — вновь и вновь повторял он сквозь зубы. — Кругом предатели!

Ночь прошла спокойно.

Море было неподвижным, как зеркало.

За бортом сияли сразу две луны: одна в небе, а другая — отраженная в этих зеркальных водах, и нежный бриз, напоенный тяжелыми ароматами цветов, папайи, манго, гуавы и теплой влажной земли, гнал корабли вдоль берега.

Это была самая прекрасная в мире ночь.

В эту ночь родился младенец Христос.

Весь день они праздновали Рождество, а с приходом сумерек, когда тихий попутный ветер, напоминающей скорее чье-то легкое дыхание, всколыхнул паруса, адмирал взял курс на восток, покинув спокойную бухту, где они отмечали знаменательное событие в компании сотни гостеприимных туземцев.

Команда устала.

К тому же моряки слишком много выпили и после долгого дня, полного солнца, моря, женщин и толстых сигар, к которым большинство членов команды еще не успело привыкнуть, почти все повалились на койки, а то и прямо на палубу, и теперь громко храпели, пока корабль медленно плыл по теплым и спокойным водам, похожим на шелк.

Сьенфуэгос молча курил, опираясь о борт. Он наслаждался волшебством этих прекрасных мгновений, чувствуя себя вполне здоровым и бодрым, поскольку не пил спиртного, а табак не оказывал на него такого действия, как на других. И потому он погрузился в воспоминания о необыкновенной женщине, по-прежнему занимающей все его мысли, и с которой он, возможно, скоро встретится снова.

Они возвращаются в Севилью!

Официально Колумб еще не отдал приказ, но прошел слух, что Хуан де ла Коса начал готовить корабль — свой корабль — к долгому и тяжелому плаванию через океан.

Адмирал предпочел бы задержаться и исследовать берега Эспаньолы в отчаянной попытке найти золото и в надежде на возвращение «Пинты», но все уже знали, что в первые дни нового года они отправятся на восток, обратно в Испанию.

А где Испания, там и Севилья.

А в Севилье — Ингрид.

Канарец, всё такой же наивный, не сомневался, что виконтесса сдержит обещание и отправится за ним, он был убежден, что, стоит ему прибыть в порт, как он увидит в толпе чудесные белокурые волосы, развевающиеся на ветру, и бездонные голубые глаза, молча призывающие ей овладеть.

Несмотря на то, что он оказался среди первых людей, пересекших от края до края огромный Сумрачный океан, для бедного пастуха мир до сих пор казался маленьким, едва способным вместить что-то кроме его любви к немке и чудесной вселенной, которую они создали вдвоем. Ему казалось совершенно неоспоримым, что он найдет возлюбленную в Севилье, что она прибудет встречать «Галантную Марию», как бы Луис де Торреа не пытался высмеять его глупость.

Глядя на длинный ряд пальм, выстроившихся по правому борту — тени от их листьев, казалось, подметали серебристое море — Сьенфуэгос не мог не вспомнить пальмы своего острова, хотя и такие непохожие, у подножия которых они однажды предавались безумной страсти.

Как же до них далеко!

Как далеко, но всё же близко!

Скоро он будет уже там!

В Севилье!

— Гуанче! — так некстати окликнул его ненавистный голос, вернув к действительности. — А ну-ка, быстро сюда!

— Отвяжись!

— Иди сюда, говорю! — не унимался Кошак. — Всего на минутку.

Сьенфуэгос неохотно подошел к шумному астурийцу, который едва держался на ногах после выпитого, глаза у него слипались. Тот молча положил руку Сьенфуэгоса на румпель.