С другой стороны, Кристоф понимал, что государь никогда не назовёт его своим другом. То, что было в детстве, – не считается. Пусть великий князь во время оно и пытался с ним подружиться – они почти ровесники, между ними – только три с половиной года, но юный Кристхен уже тогда прекрасно понимал, кто он, а кто этот близорукий румяный мальчишка, который никогда не научится хорошо стрелять. Сейчас всё иначе. У государя – свои друзья, те четверо, трое русских и один поляк, с которыми он собирается почти каждый вечер в своём кабинете и говорит с ними до утра. Те – люди совершенно иного склада, чем он, граф Ливен. С ними, наверное, интересно. Кристоф себя интересным человеком не считал. Всё, что он знал – охота и военное дело. Жизнь его до сей поры тоже была весьма прозаичной, и не было в ней ни штурмов Бастилий, ни громких ратных подвигов, ни эпических трагедий, ни роковой любви… Был лишь один год в его жизни, когда он стал “вассалом удачи” – совершенно осознанно, в пику своим старшим братьям, но рассказывать о нём граф бы поостерегся. И тогда в его жизни было гораздо больше грязи, чем славы.
К тому же, Кристоф был ныне связан с “павловской партией”. Его мать, его жена и её семья – все они входили в ближайшее окружение императрицы Марии. Никто из этого окружения не поддерживает грядущих изменений в политике, и меньше всего сама вдовствующая государыня. Таким образом, он, граф Ливен-второй, остаётся связующим звеном между Зимним и Павловском, и ему такая роль совсем не нравится. Для себя Кристоф давно решил, что останется с правящим монархом, но если его снова начнут тянуть в сторону измены?..
Об этом думать совсем не хотелось. Равно как и о том, что ему когда-то внушал граф фон дер Пален. Малиновый закат висел над вересковыми пустошами Западной Курляндии, видневшимися из экипажа. И Кристоф не мог не вспомнить про “кровь Каупо” и “два царских венца”… И про участь Палена, запершегося в своём Гросс-Экау навеки. Тесть, друживший со Schwartze Peter'ом с детства и дружбу не прекративший даже после прошлогодних событий, говорил – граф Петер нынче боится оставаться один в комнатах, периодически уходит в запой и, кажется, постепенно сходит с ума. Немудрено, в его-то обстоятельствах. Потом Кристоф начал думать о более прозаичных и приятных вещах. О том, что неплохо бы заехать во Керстнехофф и провести там недельку-другую отдыха от всех и вся. Но это такие же праздные мечты, как и размышления о королевской крови фон Ливенов… Граф закрыл глаза и заснул под стук колёс.
Мемель встретил государя Александра со свитой иллюминацией и блеском, парадами и балами. Казалось, пруссаки надеялись на полюбовный союз, но государь не спешил с этим. Он сначала встретился с прусским королём, оказавшимся длинным худым молодым человеком чуть старше его самого. Лицо у него было несколько лошадиным, со скошенным подбородком, и ничем не напоминало чеканный лик “железного Фрица”. Говорил этот Фридрих-Вильгельм мало, невнятно и почему-то всегда в третьем лице, что сначала несколько сбило Александра с толку. Потом перед гостями из Петербурга появилась прекрасная королева Луиза со своей сестрой Фредерикой, которая пользовалась не самой безупречной репутацией, чопорной графиней фон Фосс и прочими статс-дамами и фрейлинами.
Королева с первого же взгляда потеряла голову, узрев перед собой настоящего архангела Михаила во плоти. Александр ничем не был похож на её унылого и неуверенного в себе супруга, которого она любила, скорее, потому что его полагалось любить. Она смотрела на Russische Keiser'а во все свои огромные, синие как васильки, глаза – и не могла наглядеться. На обеде, данном в честь него, она расточала всё своё обаяние на это “неземное существо”, как она прозвала государя Всероссийского. Но тщетно. Императору она совсем не понравилась. “И это пруссаки называют “красавицей”? – думал он. Чем-то она походила на Lise; “даже тёзки, так-то”, – усмехнулся он. Правда, Елизавета более худа и субтильна. “Один раз можно”, – продолжал размышлять император, мало вслушиваясь в то, что ему силится сказать прусский король и беззастенчиво рассматривая пышный бюст влюблённой в него монаршьей особы. Сестра Луизы, “плохая девочка” Фредерика, казалась ему поинтереснее, но опять же, “фарфоровые блондинки” – не его тип… “Если она так хочет – пусть будет”, – решил Александр, слишком избалованный женским вниманием, и после ужина пригласил королеву на танец. Та была на седьмом небе от счастья. Танцевали они оба прекрасно. А потом королева через свою доверенную горничную передала Александру ключ от своей спальни, решив податься во все тяжкие. Тот вздохнул. Он устал с дороги, и перспектива ночи любви с Луизой его особо не радовала. “Вряд ли она может, как Marie”, – подумал государь и вспомнил роскошную грудь и бесстыжие чёрные глаза своей любовницы, прекрасной польки, вспомнил, что она вытворяет в постели – словно получила воспитание не в пансионе при цистерцианском монастыре в Варшаве, а в парижском борделе… Да, и еще она никогда не требует говорить о чувствах, не задаёт глупых вопросов, не пытается взять над ним верх, в отличие от Лизы, почему-то возомнившей себя решительнее, умнее и смелее него. Александр не хотел признаваться, но одной из причин, почему он ещё больше отдалился от жены, стало её поведение в ночь на 12 марта прошлого года. Вместо того, чтобы горевать вместе с ним, посочувствовать положению, в котором он оказался, она что-то от него требовала, тащила его к гвардейцам, не давала объясниться с матерью – словом, вела себя так, словно сама была заодно с Паленом. Её поведение называли “решительностью” – а государь называл про себя “пляской на костях”. А Marie утешила его у себя на груди…
Глядя на небольшой позолоченный ключик, переданный ему и покоящийся на его широкой ладони, Александр подумал, что не может предать ту, которую любит, ради минутного сомнительного удовольствия с прусской государыней. Луиза обойдётся и без него. И со спокойной совестью лёг спать, выбросив ключ в окно. Заснул он почти мгновенно – как и всегда.
А влюблённая королева, одетая в свой лучший пеньюар с тончайшими кружевами, верно ждала “русского Адониса” до утра – и так и не дождалась. “Я не должна была так поступать”, – горестно думала эта романтичная и несколько наивная дама. – “Он слишком добродетелен и наверняка теперь думает обо мне, как о развратной твари; разумеется, он не воспользовался этим ключом – и я должна была подумать наперёд, прежде чем отправлять к нему Амальхен”. И она плакала от злости на себя и от стыда перед своим поведением. “А если Фрицхен узнает?” – дрожала она от ужаса. Мужа она совсем не боялась, но изменить ему решилась впервые и не знала, какова будет его реакция. Для него она свет в окошке, для своих подданных – верная супруга и добродетельная мать. И она нынче ведёт себя ничем не лучше несчастной Фике. Но у той хоть есть оправдание – она вдова, а не мужняя жена. Совесть грызла несчастную королеву, впервые в жизни влюбившуюся в мужчину, который так никогда и не ответил на её чувства даже подобием взаимности.
…Кристоф же сегодня впервые в жизни увидел женщину, которая показалась ему идеалом и божеством. “Наверное, так выглядит сама Дева Мария”, – подумал он, готовясь лечь в постель после утомительного дня светских развлечений. Хорошо, что во время обеда он не сидел рядом с королевской четой – иначе бы не смог проглотить ни кусочка, ибо оскорблять слух богини тривиальным чавканьем он не смел. В Луизе воплотились все его представления о женской красоте, о том, что поэт Goethe, книжку которого как-то подсовывал ему Карл, называл Das Ewig Weibliche. И ещё – она чем-то походила на его мать в те годы, когда она ещё не была почтенной матроной, не носила вечного траура и тяжёлых чепцов. Сказать, что Кристоф влюбился в королеву, было бы несколько опрометчиво. Представить себя с ней рядом он мог не иначе, как коленопреклонённым, с глазами, потупленными долу. Если бы ему подарили портрет Луизы, он повесил бы его в “красном углу”, туда, куда русские вешают иконы святых угодников. Странное это было чувство. “Если у меня будет дочь, назову её Луизой”, – подумал он, расстёгивая крючки и пуговицы парадного мундира. – “Хоть это и не наше семейное имя”.
