18.

Еще несколько дней мы патрулируем вместе, особо не разговариваем, да и говорить не, о чем, а потом попадаем под неожиданный минометный обстрел. Они здесь всегда нечаянны. Идешь себе, идешь и вдруг бац! Прилетает мина и прямо на твою голову. Или почти на твою.

Всё что помню - громкий взрыв, мощный удар в спину, меня впечатывает куда-то, возможно в стену дома и дальше темнота. Потом сказали, что из-под обстрела меня вытащил Безручко, нёс на себе, пока не подоспела помощь. А затем... Короче, очнулся в Ростовском госпитале.

Как сообщили врачи, мне посекло осколками руку и правое плечо, три осколка попали в спину. Но, к моей удаче, никаких важных органов задето не было. Остается констатировать, что отделался я, в общем, удачно - война меня только слегка подпалила, но это ничего. Когда отпускал пленного, то рассуждал, что стану настоящим мужчиной с обожженной и обветренной кожей, покроюсь жесткой коркой цинизма и превращусь из белкового тела в матерого хищника. А вот, не успел - я поджарился только слегка. Теперь корочка будет чуть хрустящей, как у мяса на гриле, но ведь белковым телам полезна прожарка.

И всё же, может оно к лучшему? По этому поводу думаю: "Наверное, война не для меня, особенно гражданская. Слишком сложно там всё, запутанно". Когда ненависть переплетаются с любовью, а месть с прощением, то трудно определить грань, за которой скрывается правда. Сложно понять, где враг, а где друг.

Вот Пётр. Кто он? Человек, который считал меня почти предателем, виновным в гибели младшего брата в Засечном или спаситель, вытащивший из-под огня чужого для него человека, рискуя быть убитым случайно упавшей миной? Он мне ведь прямо сказал, что я для него чужой.

Да, ситуация неоднозначная, как и оценка этого человека.

Я лежу в палате один, глазею в потолок. Правая рука и половина тела забинтованы, левая свободна, ею я держу пряник и потихоньку откусываю, по кусочку. Так лучше думается.

Мне вспоминается мой город - мирный и уютный, заряжающий энергией и успокаивающий. Под его сенью живут сотни тысяч людей, они не задумываются о том, что их может неожиданно, совсем как летний дождь, налетевший из ниоткуда, накрыть "Градами", что надо всегда знать, где ближайший подвал, превращенный в бомбоубежище. Надо знать, где можно добыть воду, где раздают гуманитарную помощь.

А еще мне вспоминается Лиза Соснина.

Наверное, её беременность уже видна и живот не скроешь свободным платьем. Она счастлива. Я так и вижу, как она идет под руку с Евгением Ивановичем, человеком с блестящей головой, умащенной гелем. Вечерний променад полезен для ребенка.

Иван Кравчук? Тоже неплохо себя чувствует - охмуряет очередную офисную девчонку, твердит ей с придыханием бархатным голосом:

Я живу на чужой территории,

И домой невозможен побег...

И он гладит её ласковым взглядом, любуется, как гурман любуется аппетитным куском отбивной, лежащей на тарелке, прежде чем дотронутся до него.

Алёна Василькевич всё так же хохочет, довольная насыщенной жизнью, друзьями и сама собой.

Такая и должна быть спокойная и сытая жизнь хищников, чувствующих свою власть и пожирающих белковые тела, разбросанные вокруг. Мир сильных особей, закрытый для меня наглухо.

Пару раз в палату звонили родители из Новосибирска. Они не знают, где я был, что делал. Сказал им, что совершал с друзьями поход по горам Кавказа. У нас было пешее восхождение, и я неудачно упал - повредил руку. Вот и всё, ничего страшного.

Невольно скашиваю глаза вниз и вижу забинтованную правую руку, шевелю пальцами, просто так, чтобы проверить. Но проверка не нужна, я знаю, что пальцы работают нормально, чувствительность не потеряли, нервы и сухожилия целы.

Всё цело и пора мне уже выздоравливать - хватит валяться, точно инвалид!

Эта мысль занимает меня целиком, и я шевелюсь на кровати, которая жалобно скрипит, опускаю ноги на пол, чувствуя тупую ноющую боль в плече, поднимаюсь, начинаю слоняться по палате. Сам себе я напоминаю призрак, бестелесный дух, витающий в раздумьях в лечебном учреждении. "Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землей".

"Интересно, кто же его изгнал? - думаю я над строчками Лермонтова. - Меня вот никто не изгонял, я сам себя отправил на войну. Вообще-то нет, меня изгнали с работы".

Я невольно останавливаюсь от такого открытия, кажущегося поначалу верным, а потом, после недолгого размышления, ошибочным. "Ну и что? - продолжаю раздумывать, - разве это был повод убегать? Нет! Уволить могут и с другой работы и еще не раз, а вот изгнать себя я могу только сам, и никто другой. И никто другой!"

Последнюю фразу повторяю, как автомат несколько раз, словно от этого зависит моё спасение или прощение: можно выбирать, что больше подходит.

"Никто другой! Никто другой! Никто другой!"

А потом ловлю себя на мысли, что бравирую своим положением белкового тела. Действительно, так жить проще. С белкового тела какой спрос? Пока стою в халате, перебинтованный и погруженный в туманные размышления, в палату входит врач - мой лечащий доктор. Он, конечно, знает кто я и откуда, то есть ему известна некая правда обо мне, но не вся. Тем не менее, этот врач тем и полезен, что не задает лишних вопросов - таких как я, он уже видел достаточное количество. Он производит подробный осмотр моего продырявленного тела, который я терпеливо пережидаю.

Доктор довольно бурчит:

- На поправку идете, молодой человек. Молодцом, молодцом! - тем самым поддерживая во мне возникшее желание, скорее отправиться на волю из больничных стен.

- Стараюсь! - скромно отвечаю, чтобы как-то отреагировать на врачебный комплимент.

Не знаю, доктор ли сообщил о моем состоянии кому-то или кто другой, но после обеда в палате появляется подтянутый с гладко выбритой головой человек, напоминающий армейского офицера в гражданке. Впрочем, я не ошибаюсь, определяю это по содержанию разговора.

- Данила Изотов? - спрашивает мужчина, присаживаясь на стул у кровати.

- Он самый.

- Как здоровье? - мужчина немногословен, его речь напоминает отрывистые команды армейского языка.

- Нормально! - тоже стараюсь быть лаконичным.

- Мне сказали, что идешь на поправку. Это хорошо!

- Да, врач осматривал. Наверное, скоро выпишут.

- Ну и как? - армеец испытующе смотрит в мое лицо.

- Что как?

- Готов продолжить на Юго-Востоке?

Я отрицательно машу головой. Нет, я не готов продолжать на Юго-Востоке. Эта война, как я уже уяснил - не для меня. Я там чужой. На лице мужчины написано разочарование, но, надо отдать ему должное, он не занимается уговорами, не сулит заманчивые перспективы или деньги. Он встает, сухо кивает на прощанье, уходит.

19.

И вот я вернулся. Город не ждет меня, живет своей жизнью, абсолютно далекой от жизни города-призрака на Донбассе. Море огней, шум машин и люди везде: на улицах, в офисах, в метро. Они кажутся такой большой и огромной массой, как будто некто высосал их из других городов и весей пылесосом и высыпал в беспорядке здесь, в моём городе. Так что с непривычки, пробираясь по тротуарам в густой и текучей толпе, мне приходится искусно лавировать.

Однокомнатная квартира, которую я снимал, оказалась закрытой, и я потратил некоторое время на поиски хозяйки, чтобы попасть внутрь. Заплатил ей за съем жилья за последние два месяца, а ещё мысленно поблагодарил, что она не выкинула мои вещи и не пустила новых квартирантов. Ведь я исчез внезапно, без объяснений.

Внутри ничего не поменялось, только добавилось пыли, укутавшей мелкой белесой плёнкой мебель и одежду. Почистив покрывало на диване, я принял горизонтальное положение и задумался о том, чем бы стоило заняться.