- Тикай за угол! - командует Безручко, - давай, давай!

Мы бежим, улепетываем, аж пятки сверкают.

Когда по тебе ведет огонь неизвестно кто - это гораздо страшнее, чем бой с видимым противником. Чудится, что пули летят отовсюду, что опасность подстерегает за каждым поворотом, во всех подъездах, и в этом есть нечто мистическое, первобытное. Потому я испытываю страх первобытного человека перед неизведанными силами природы. Мне немножко стыдно за эту боязнь, но под бешеным огнём боязнь растворяется сама собой, уступая желанию быстрее спрятаться в безопасном месте.

На бегу вспоминается Кравчук. "Я живу на чужой территории и домой невозможен побег". Мне слышится его бархатный голос, вальяжный тон, на который велись офисные девицы как мотыльки на свет огонька. Теперь это выглядит смешно и нелепо, и ужасно дико, ведь чужая территория здесь, вокруг, а своего дома у меня нет.

Заворачиваем за угол, тут тихо, пули не залетают. Скрипач отработанным движением берет автомат наизготовку, и начинает контролировать свой сектор обзора. Я перевожу дыхание, смотрю на Безручко - что он сделает в такой ситуации, а тот взялся за рацию.

- Мастер - это Братан. В районе работают снайперы...

Я отступаю на один шаг, сажусь на корточки. Замечаю, что мои бежевые мокасины постепенно пришли в негодное состояние. На левой ноге замшевое покрытие со стороны мизинца оторвалось от подошвы, и зияющая брешь теперь пропускает внутрь воду и грязь. На правой ноге оторвалась пятка. Да, обувь надо менять. Но где взять новую?

Вспомнив младшего брата Петра Миколу, его начищенные до блеска берцы, я теперь позавидовал обувке младшего Безручко. Хотя, чему завидовать? Парень погиб и никакие берцы ему теперь уже не нужны.

За эти дни мне попадалось несколько покойников из радикальных добровольческих батальонов и нацгвардейцев; два человека лежало на обочине дороги неподалеку от Донецка, одного видел уже тут, когда был в поселке. Но снимать обувь с убитых? Мне было как-то не по себе - в памяти всплывали картины гражданской войны, когда красные раздевали белых и наоборот.

- Вроде взяли этих бл...ей! - отрывает меня от неприятных мыслей Безручко.

- Кого?

- Снайперов.

Мы осторожно продвигаемся вдоль стен к одному из дымящихся домов.

Навстречу, из крайнего подъезда выходят такие же, как мы ополченцы, патрулировавшие смежные улицы. Их человек шесть. Одеты кто-в чем: у кого-то треники и камуфляжные куртки, кто-то полностью экипирован, словно вышел недавно из магазина военной одежды, на некоторых георгиевские ленточки. Они ведут двух человек в гражданской одежде - мужчин среднего возраста, небритых, смотрящих исподлобья. Значит, вот эти стреляли по нам?

От мысли, что буквально в руках каждого из задержанных была моя жизнь, становится не по себе. Один из ополченцев деловито сообщает:

- Снайпершу мы там оставили, а эти её охраняли.

- А что с ней? - интересуется Скрипач, харкнув на землю длинной слюной.

- Неживая падлюка! - лаконично отвечает ополченец, - отведете этих в штаб?

Петр безмолвно кивает и грубо толкает одного из пленников в направлении штаба.

Мы со Скрипачом становимся по бокам и нестройной группой сопровождаем их по дороге. Поход проходит под аккомпанемент орудийной канонады где-то с южной стороны города, глухих хлопков, бухающих взрывов, но идти привычно нестрашно, впрочем, и идем-то мы недалеко. Миновав три или четыре дома, Безручко вдруг останавливается.

- Так, - решительно заявляет он, - там бой начинается. Диверсантов до штаба не доведем. Ты, - он обращается ко мне, - бери этого, а я разберусь со вторым.

Услышав слова старшего, один из диверсантов теряет свой угрюмый вид и в его глазах появляется что-то человеческое. Он всхлипывает:

- У меня дома жена, дети. Я же не хотел меня заставили...

- Иди, иди! - толкает его в спину Петро. Лицо у него жесткое, мрачное и мне кажется, что в эту минуту он вспоминает убитого младшего брата. А как же иначе, ведь перед ним враги!

Женатый диверсант начинает упираться, и Скрипач подключается к Безручко, чтобы помочь ему утащить сопротивляющегося мужика вглубь двора. Пока они борются, я смотрю на своего, которого должен убить я.

Парень, как парень, в обычной гражданской одежде. Молчит, переминается с ноги на ногу. Не плачет, не канючит, не скулит. Смотри всё так же исподлобья. Я гляжу на него, и мне видится обгоревшее на солнце, облупленное лицо молодого нацгвардейца, там, на подсолнечном поле возле Засечного. Я слышу не гул орудийных залпов, не крики второго диверсанта, которого Безручко и Скрипач волокут во дворы, а сухие щелчки автомата возле моего уха.

- Пойдем! - тихо приказываю я, и стволом АК показываю направление движения.

Мой пленник медленно идет впереди, и мы двигаемся вдоль умерших домов, обезлюдивших улиц, по давно не убиравшимся тротуарам, пока не доходим до перекрестка. Если повернуть вправо, попадем к штабу, прямо за перекрестком стоит сгоревший продуктовый киоск. Идем туда.

Сзади меня догоняет тугой, спрессованный звук автоматной очереди. Видимо, Безручко привел свой приговор в исполнение.

- Стой! - командую я.

Парень послушно тормозит. Он не поворачивается ко мне, но я вижу, что вся его фигура выражает напряженное ожидание: затылок прислушивается к шороху сзади, вздернутые плечи замирают, словно принадлежат не молодому человеку, а сгорбленному старцу, руки беспокойно теребят края зеленой куртки.

- Ты вот, что, - вдруг говорю я, - ты давай двигай отсюда! Беги к своим! Слышишь?

Он не оборачивается, но туту же делает несколько неуверенных, робких шагов, ожидая выстрелов в спину. Я не стреляю. Тогда разведчик шагает смелей, ноги его движутся всё быстрее и быстрее, и он переходит на бег трусцой.

С невольным облегчением смотрю ему вслед и жду, когда фигура вражеского диверсанта скроется за сгоревшим киоском. Почему я его отпускаю? Потому что долг платежом красен? Если меня отпустил нацгвардеец, то я отпущу этого? Рассчитаюсь? Или просто не хочу брать греха на душу?

Наверное, было бы намного проще, если бы война позволяла отдавать долги. Долги чести или долги мести. Но война далека от справедливости, и решать с её помощью подобные вопросы всё равно, что с помощью рулетки вершить правосудие, а в рулетке, как известно, можно и не угадать выигрышный номер. Можно потерять всё.

Парень продолжает удаляться, и я спокойно созерцаю его спину. Спокойно, потому что в глубине души шевелится чувство, что всё-таки поступаю правильно. Мне не за кого мстить, и я не стреляю в безоружных. Я ведь настоящий мужчина, сильный и смелый, уверенный в себе! Я белковое тело, попавшее на сковородку войны, которому подпалили бока, чуть поджарили, и который только начал покрываться жесткой коркой цинизма и равнодушия. Но еще покрылся не до конца, если отпускаю этого парня.

Так я стою и рассуждаю, однако мои пацифистские мысли и идиотское самодовольство внезапно омрачает автоматная очередь, раздавшаяся прямо за спиной.

Грохот отдается звоном в ушах, звенят гильзы об асфальт. Очередь перечеркивает бегущего пополам и тот валится вперед, как подрубленное дерево, а через мгновение уже лежит темным холмиком за дорогой.

- Ты чё творишь? - раздается возбужденно-тонкий голос Скрипача, - ты чё творишь, бл..дь? Отпустить захотел?

Маленький ополченец выбегает вперед и быстро крутит головой по сторонам, как бы пытаясь разглядеть в пустых переулках и между домов пленных, которых я мог еще отпустить. Хотя бы и теоретически. В моё лицо смотрят белесые от бешенства глаза Безруко.

- Ты, вражина, хорошеньким быть захотел? Ручки боишься запачкать? А они как с нами? А ты?.. Ты зачем сюда приехал? Ты чужой здесь, чужой! Понял? Лучше вали отсюда.

- Я... - невразумительно бормочу в ответ, пытаясь сказать что-то в оправдание, но в последнюю минуту соображаю, что Петру бесполезно доказывать свою правоту. Он меня не услышит. Наверное, сейчас перед его безумными глазами проплывают картины похорон брата и здесь бесполезно объясняться, оправдываться. Это гражданская война, бойня между своими, а она не требует объяснений.