Однако проблемы на этом не закончились. Два месяца спустя прошение об отставке Джеймса Фаррелла с поста национального председателя Американского комитета появилось во всех газетах. Фаррелл был сложным человеком. Будучи общепризнанным антикоммунистом, он терпеть не мог многих нью-йоркских интеллектуалов, чьей излюбленной позой был «авангардизм Парк-авеню», который являлся лишь предлогом, чтобы не делать свою работу качественно. Фаррелл однажды уже уходил из политики; в письме Мейеру Шапиро в 1941 году он говорил: «Я понял, что сегодня в мире я могу сделать не так много, и есть достаточно людей, изображающих из себя государственных деятелей. Поэтому я предпочитаю сосредоточиться на своей работе» [534]. С другой стороны, перед искушением крестового похода против коммунизма было трудно устоять, и он взял руководство на себя, в конце концов, потерпев поражение не от коммунизма, а от мелкой бдительности своих коллег-крестоносцев. «Помешательство на каком-то одном предмете, - однажды предупреждал Джордж Оруэлл, - и страх произнесения ереси не дружат с творческими способностями». Письмо Фаррелла об отставке пахло усталостью от холодной войны: «Мы никогда не были способны пустить наши корни глубоко в американскую жизнь. Мы не смогли внести достаточный вклад в борьбу против цензуры в нашей стране... настало время для всех, кто верит в дух свободы, предпринять новые усилия, направленные на достижение его возрождения... Мы постоянно балансируем по краю и рискуем превратиться в политический комитет со своими взглядами по вопросам внешней политики и многим другим вопросам. Таким образом, мы находимся перед угрозой смешения политики и культуры». Он также подчёркивал личную причину для отставки, которая была завуалированным предупреждением для других писателей о сущности Американского комитета: «Если я хочу писать лучше, то я должен уделять этому больше времени и учиться» [535].

Наверное, всё так бы и завершилось, но Фаррелл решил объявить о своей отставке сначала в «Нью-Йорк Таймс». В ночь на понедельник 27 августа 1956 года, по-видимому, изрядно разойдясь от алкоголя, он позвонил в редакцию. В своём прошении об отставке он критиковал неспособность Американского комитета к сплочению как массовой организации, беспомощность сделать что-либо с цензурой в Соединенных Штатах, невнимание к американским гражданским свободам и отношение к маккартизму. Принятием прошения об отставке Фаррелла занималась назначенная советом директоров Диана Триллинг. Ответ на это прошение она оформила в письме, наполненном ледяным презрением.

Новость об отставке Фаррелла привела Майкла Джоссельсона в Париже в неистовую ярость. Джоссельсон гневно писал: «Мы не можем понять, почему Комитет не использовал 24-часовой период между временем, когда г-жа Триллинг получила прошение, и временем, когда эта история попала в печать, чтобы заменить первоначальное заявление Джима Фаррелла на заявление об отставке, которое бы устраивало все заинтересованные стороны?» [536].

Поиграли и хватит. Когда Ирвинг Браун получил письмо с просьбой оплатить членские взносы в Американский комитет за три года, он попросту проигнорировал его. Юнки Флейшман отказался от своего места в совете в октябре 1956 года, обосновав это занятостью в парижской операции. 31 января 1957 года Сидни Хук написал Набокову о том, что Американский комитет «неохотно принял решение о приостановлении активной организационной деятельности» в связи с финансовыми трудностями.

В сентябре 1954 года Корд Мейер взял на себя руководство Отделом международных организаций вместо Тома Брейдена, который ушёл в отставку из ЦРУ [537] и переехал в Калифорнию, чтобы стать редактором газеты, купленной для него Нельсоном Рокфеллером. Мейер унаследовал подразделение, которое тогда обладало самой высокой концентрацией скрытой политической и пропагандистской деятельности в похожем к тому времени на осьминога ЦРУ [538]. Более того, происходило всё это в атмосфере, чрезвычайно благоприятной для тайных операций. В сверхсекретном докладе, представленном президенту Эйзенхауэру в том же месяце, говорилось: «В рамках национальной политики ещё одним важным требованием является агрессивная тайная психологическая, политическая и полувоенная организация - более эффективная, более уникальная и, если необходимо, более безжалостная, чем та, которой пользуется противник. Никому не должно быть позволено стоять на пути скорейшего, эффективного и надёжного выполнения этой задачи. Теперь становится ясно, что мы стоим перед лицом непримиримого врага, явной целью которого является мировое господство любыми средствами и любой ценой. В такой игре нет правил. Ранее применявшиеся нормы человеческого поведения в данном случае не подходят. Если США хотят выжить, давняя американская концепция «честной игры» должна быть пересмотрена... Возможно, необходимо, чтобы американский народ ознакомился, понял и поддержал эту глубоко противоречивую философию» [539].

Тем не менее, важность Отдела по международным организациям не всегда отражалась в запале его сотрудников. Том Брейден изо всех сил старался воодушевить своего помощника, но сталкивался с полным безразличием. «Его звали лейтенант Баффингтон (Buffington). Он оставил кучу записок, но ничего не делал, - рассказывал Брейден. - Он был пустой тратой времени, ничего не делал весь день. Он приходил в девять, вешал шляпу, читал «Нью-Йорк Таймс», а затем уходил домой» [540]. Отслеживая в шутку генеалогию случайных сотрудников, прибывавших в Париж, Джоссельсон и его близкие друзья называли их Георг I, Георг II, Георг III и так далее. Георгом IV был Ли Уильямс, также в шутку известный как Дешёвый (Nickel and Dime; игра слов с его служебным псевдонимом) и намного реже как «мистер Рочестер». Уильямс произвёл лучшее впечатление, чем большинство его предшественников, доблестно разделявших две культуры стремительно обюрокрачивавшегося ЦРУ и Конгресса, который представлялся более богемным. «Я вспоминаю поездку на машине по Парижу вместе с Кордом [Мейером] после встречи с Майком, когда Корд повернулся ко мне и сказал: «Вы знаете, Ли, вы действительно нравитесь Майку», - вспоминал Уильямс. - Сукин сын! Как будто он был удивлён. Я нравился Майку, потому что никогда не пытался учить его, как выполнять его работу - я сидел у его ног, я был почтителен к нему» [541]. Однако настоящим союзником Джоссельсона был Лоуренс де Новилль, который после 10 лет работы в Европе захотел отправиться домой. Получив новое «прикрытие» в нью-йоркском офисе радио «Свободная Европа», он покинул Париж в конце 1953 года.

С де Новиллем работать было нелегко, и после его ухода Джоссельсон всё больше и больше стал думать об оперативных сотрудниках Конгресса как о «мальчиках-посыльных». «Вначале ребята из ЦРУ представлялись хорошими, интересными, благородными людьми, такими как Лоуренс де Новилль, - рассказывала Диана Джоссельсон. - Но потом они постепенно начали портить впечатление о себе, и Майклу стали нравиться меньше. Когда появлялись новые оперативные сотрудники, Майкл, как я могла заметить, пытался отвязаться от них, но они были очень цепкими. Майкл никогда не предлагал им самостоятельной работы. Он дружил с ними, расспрашивал об их семьях, карьере, и мне представлялось, что они восхищались им, но Майкл был полон решимости защищать Конгресс от Управления и не допускать возможности предания взаимоотношений огласке» [542]. По словам Дианы, отношения между Майклом и его коллегами из Управления стали всё больше напоминать бессмысленную и глупую возню. «Они хотели показать Майклу, что находятся под его контролем; Майкл, вероятно, приветствовал возможность информировать их о ходе дел, помогая сохранить иллюзию». Диана, которая услужливо подносила оперативникам коктейли с мартини, когда те приходили к ним домой, позже характеризовала их как «неизбежное зло». «Для меня они представляли значение меньшее, чем моя горничная» [543].