Ну вот, подумал Камерон, теперь угрозы начнут сменяться увещеваниями. Это уже всем знакомо, это мы проходили. Он приветливо кивнул Дэлтону Роту, поставившему поднос с завтраком на стол, за которым он так уютно устроился, а сам плюхнулся на стул рядом с Камероном. Его усы свисают как-то очень печально, отметил Камерон.

— Что нового? — поинтересовался он.

— Абсолютно ничего, все по-старому. Слушай, ты часом не знаешь, куда она делась?

— Если ты о Денизе, то она только что меня гримировала. А что?

— Тебя она гримирует, а мне натягивает нос, вот что. Вчера все было на мази, и вдруг она исчезла прямо у меня из-под носа.

— Надо же, не повезло тебе, приятель, — проговорил Камерон, разбивая ложечкой яичную скорлупу.

— Тебя, между прочим, тоже искали вечером, дружок. Хотели поздравить с успешными съемками, — воодушевился он. — Ты был прекрасен, ей-богу. Никогда в жизни не видел ничего подобного!

Камерон потянулся за солонкой.

— Я решил прогуляться перед сном, наверное, слишком разволновался на этой мельнице. Прошелся немного по берегу.

— Все вчера куда-то исчезли, — констатировал

Рот и угрюмо усмехнулся. — Прямо казаки-разбойники какие-то, право слово. Я с ног сбился, нигде ни ее, ни тебя. Потом поднялся наверх и стал колотить в ее дверь, но ее не было всю ночь. Понимаешь, она не ночевала дома! Уж я-то понимаю, что это значит!

Камерон молча пожал плечами. Избегая встретиться взглядом со сценаристом, он вплотную занялся тостами.

— Эти женщины. — протянул Рот. — Они так загадочны, правда?

— Угу, — хмыкнул Камерон, — особенно в ночное время.

— Да нет, не только. Сутки напролет, если хочешь знать мое мнение. Кстати, о загадках. Наш режиссер только что подкинул мне первоклассную идейку. Он думает, что с самого начала беглец должен сделать нечто такое, что напрочь отрежет ему все пути к возвращению в нормальный мир.

— Интересно, что, например?

— Как что? Убийство. Это же элементарно. Естественно, в целях самозащиты. Тогда симпатии наших зрителей будут на его стороне.

У Камерона перехватило дыхание.

— Убийство? — переспросил он. — И кого же он, по-вашему, должен убить?

Сценарист с видимым отвращением взглянул на тарелку с извечной овсянкой и дернул плечом.

— Ну, я предложил в жертву полицейского, но у нашего режиссера, как всегда, имеется наготове более сложная версия. Ему видится, что это должен быть не полицейский, а кто-нибудь, кого дезертир считает таковым, понимаешь?

— Действительно, лихо закрученная мысль, — пробормотал Камерон. Но это было скорее по инерции — он вдруг отключился от действительности. В глубине его сознания возник неясный, отдаленный пока шепоток, подсказывающий нужную дверь, которую следует открыть, чтобы все, наконец, стало на свои места… Только тронь ее, и…

Шепоток этот был едва различим, а проблеск интуиции столь призрачен… Камерон прикрыл глаза в попытке удержать в мозгу нечаянную подсказку свыше. Но тщетно. Тут же нахлынули какие-то новые мысли, всплыли старые переживания. Они с легкостью вытеснили догадку, загнали ее обратно в темноту подсознания, откуда он, сколько бы ни старался, не смог бы ее вытащить, какие бы силы ни прикладывал. В мгновение ока все поросло сном-травой.

Словно во сне, ему припомнилось, с какой благодарностью, с какой надеждой он принял тогда, в самый первый день, протянутую режиссером руку. Уже тогда он, видимо, чувствовал, что этот непостижимый человек знает, чем закончатся его похождения. Пусть не сразу, пусть через целый ряд проб и ошибок, но Готтшалк придет к логической развязке. А значит, на него можно опереться, из всех возможных вариантов он найдет единственный верный.

Камерон медленно открыл глаза и увидел, что Рот внимательно изучает его, откинувшись на стуле. Искусство повторяет себя, и только оно, подумал он, и так все время, постоянно, беспрерывно…

— Значит, — тихо проговорил он, — наш герой должен погибнуть в автокатастрофе, так?

— Что? С чего это ты взял? — воскликнул сценарист. — Он же еще должен кого-нибудь прикончить.

— Да нет, это я так, немного забегаю вперед, — проговорил Камерон и поднялся из-за стола.

— Старик, может, я тебя чем-то обидел или ты меня не так понял?

Камерон составил на свой поднос пустые тарелки, поднял его и с мимолетной улыбкой посмотрел на Рота.

— Все я правильно понял, это же старо, как мир. Если в кино человек убивает кого-нибудь в начале фильма, в конце он неизбежно должен за это расплатиться. Не так ли, старина?

В вестибюле уже по-утреннему были раздвинуты шторы, и в окна бился яркий солнечный свет. И вот в этом-то свете он увидел Готтшалка и Нину, сидящих рядышком на небольшим диване, чуть в стороне от главного входа.

Теперь или никогда, решил он, пора выяснить, что у режиссера на уме и покончить с этим раз и навсегда. Но что-то в наклоне головы Готтшалка и в напряженной позе застывшей актрисы, внимающей его словам, остановило его порыв. Он немного помедлил, но вместо того, чтобы подойти к ним и выяснить отношения, плюхнулся в кресло позади их дивана, стараясь разобраться в собственных мыслях.

— Для него это будет слишком трудно, — донеслось до него. Говорила Нина. — Это спутает его карты. Ты ставишь его в очень суровые рамки, заставляешь работать по своему плану, но не сообщаешь, по какому именно. Немного нечестно, ты не находишь?

— Дорогая, если он будет знать, о чем я думаю, это волей-неволей принудит его совершенствоваться, подделываться под мои замыслы. Понимаешь? Он мне нужен свеженьким, не подвластным ничьему влиянию. Именно поэтому я не посвящаю его в мои замыслы. Неужели неясно? Ведь только тогда он будет полностью отдавать всю свою энергию ежесекундной жизни на съемочной площадке, более уверенно чувствовать себя. Видишь ли, я специально не говорю о том, какой должен быть конечный результат, просто намекаю на то, что хотел бы видеть, переключаю его на мою волну видения, так сказать. А это, в свою очередь, дает ему свободу действия, которую он черпает из своего собственного опыта.

— Тем самым ты убираешь с дороги конкурента.

— Чушь, я выдвигаю Рота на передний план, перемещаю фокус на него.

— Ну, понятно, — тихим голосом произнесла Нина, — ты привык всех перемещать и тасовать, как карты в колоде.

— Может быть, но тебя это не касается. Ты — особая статья, все остальные, для меня — технический персонал, орудия производства. Ты играешь главную роль в моем мировоззрении. В этой картине все мои мысли будут изливаться на зрителя через тебя, ты будешь трансформировать и аккумулировать мои идеи и замыслы. Ясно?

— Женское сердце более чувствительно.

Режиссер улыбнулся.

— Помнишь, о чем мы говорили вчера?

— Конечно, — рассмеялась Нина, — разве такое забудешь?

— Согласен, я был слишком напорист, но я только хотел направить тебя в нужное русло. Ты уж извини.

— Но с чего ты решил, что мне будет трудно переключиться на размышления о космосе и вечности? Мне эта тема очень даже понравилась.

— Интересно. Это, видимо, потому, что ты подсознательно отождествила себя с морской стихией.

— Вполне возможно.

— В этом, между прочим, и состоит сущность фильма. От ужаса, который внушает героине холодный космос, женщина бросается в иную, но тоже враждебную ее естеству среду. Теперь она ищет спасения в море. И не только спасения, но и уединения, освобождения от великого горя.

— Так значит, ты решил все оставить, как было, и сделать ее самоубийцей?

— Сожалею, но ничего не могу поделать. Это предрешено, и спорить на эту тему я не собираюсь.

— Слушай, а ты снял хоть одну картину, в которой не было бы смерти?

— Было дело когда-то…

— Хм, а такую, где герои не ощущали бы на себе холодное дыхание смерти?

— Никогда.

— Ты что же, считаешь, что без этого нельзя? Что это совершенно неизбежно?

— Отнюдь, нет ничего неизбежного.

— А предначертанного? — подал голос Камерон, поднимаясь со своего места.