— Море, — сказал Камерон, глядя через перила на темную зеленую воду, плещущуюся о пирс.

— Где именно ты, трюкач, заменишь актера. Ты взберешься на парапет и после некоторого колебания… — режиссер улыбнулся и пожал плечами в знак окончательного решения.

— Нырну в воду, — сказал Камерон.

— Я буду снимать твое погружение двумя камерами, — продолжал Готтшалк. — Одна будет находиться здесь, на парапете, другая в лодке, внизу. После того, как ты спрыгнешь с парапета, полиция кинется с поднятыми пистолетами и начнет стрелять в воду. Герой, однако….

Но Камерон почти не слышал его, вместо этого, глядя в воду, он думал о Фонтиналии. Твоя очередь принять крещение, сказал он себе. Да, а как быть с тем, другим крещением, которое не сопровождалось никаким слышимым всплеском?..

— …проплыв под водой, выплывает из-под пирса, который будет освещаться переносными прожекторами из лодки. Затем он начнет пробираться от сваи к свае к берегу.

— А всплеск? — спросил Камерон.

— Всплеск?

— Когда я уйду под воду.

Режиссер терпеливо улыбнулся:

— Всплеск — это только звуковой эффект. Их полно во всех фонотеках. Это просто дело отбора наиболее подходящего из них и использования потом при озвучании.

Камерон кивнул головой, почувствовав рядом какое-то движение, обернулся и увидел свое собственное отражение в окне. Секунду он был поражен незнакомым блондином, затем, вспомнив о своей трансформации под руками гримерши, улыбнулся про себя. Да, кусок замазки делал возможным все, включая и его метаморфозу, отраженную в этом окне на берегу моря. И, озвучив всплески, разве не сдают их навсегда, чтобы возвратиться к ним в запоздалых размышлениях? Только искусство реально, сказал Готтшалк. Только искусство повторяется. Снова и снова. Бесконечно…

— Последняя часть самая трудная, — продолжал режиссер. — Когда герой доплывает до места, где волны обрушиваются на берег, он выплывает из-под пирса, чтобы не разбиться о сваи. Затем его волной выносит на песок. В этом месте трюкач заканчивает

свою работу и снова появляется актер, а герой спасается.

— Вы уверены? — спросил Камерон. — Что он спасается?

— Абсолютно. Поверь, мой друг.

— Вера, — сказал Камерон с ядовитым смехом. Это крещение — только начало, а не конец, подумал он.

— Кроме того, где герой может быть в большей безопасности, чем со мной? — продолжал режиссер. — Короче, что может быть лучше для беглеца, чтобы остаться не пойманным, чем быть одновременно актером и зрителем в развитии своей собственной истории?

— А герой всегда спасается? — спросил Камерон.

— Всегда, — ответил режиссер. — Снова и снова. Начиная с целой серии захватывающих дух и останавливающих сердце приключений. Похоже, ты сомневаешься, мой друг. Как мне убедить тебя, чтобы ты поверил?

Камерон посмотрел вниз на воду и невольно вздрогнул.

— Я поверю, — ответил он, — когда увижу фильм.

За ужином он ел немного и в одиночестве. После, в своей комнате, он лежал на кровати, сцепив руки за головой, и пытался вызвать в воображении свой облик, каким он был прежде. Куда он ушел — студент, любивший сидеть ночи напролет в кафе, рассуждая о будущем и гневно выступая против войны?

Короткое, думал Камерон, смехотворно короткое, но необратимое путешествие, во время которого, став сначала Ричардом Джексоном, а затем Артуром Коулмэном, он перестал существовать… Чего бы он не отдал в этот момент, чтобы оказаться с маленьким подносиком в руке в бесконечной очереди за едой! Вместо этого… Постарайся не думать об этом, сказал он себе, отдохни. Но сейчас, когда подкрался вечер, и за окном погас на небе свет, он услышал, как плещется прибой и, закрывая глаза, представил себя парящим в ночи, ныряющим в холодную» воду и выплывающим на берег, одинокий пловец в темноте. Ролик кончился яркой вспышкой на экране. Камерон открыл глаза. Наступила ночь. Лежа над вздымающимся почти под самым окном морем, как приговоренный в ожидании своего палача, он слышал биение собственного сердца.

Стук в дверь заставил его встать. Он мог ждать кого угодно, только не оператора, который сейчас с'гоял перед ним, впервые так близко и крупным планом. Секунду он едва верил своим глазам, которые, вылезая из орбит, наткнулись на пристальный взгляд невероятного злорадства, производимого выражением лица, обезображенного шрамами и оспинами, оставленными, казалось, не болезнью, а горстью картечи. Оператор ответил на вызванный им шок улыбкой, обнаружившей еще один недостаток — желтоватые собачьи зубы.

— Так ты трюкач! — воскликнул он мягко. — Позволь представиться. Я Бруно да Фэ.

— Я знаю, — сказал он. — Вы указали на меня.

— Говори громче, саго[2]. Да Фэ несколько глуховат.

— Я сказал, я видел вас раньше!

— Да, каждый когда-то видел кого-то раньше. Позволь мне тебе сказать. Я восхищен твоей работой.

— Очень забавно, — сказал Камерон.

— Не беспокойся, саго. Все, что случилось, забыто. Все изменилось.

Защищать виноватого? Камерон был удивлен.

— Пошли, — сказал он.

Город ночью был одет в огни, наподобие придурковато-гротескной женщины, густо намалеванной, чтобы скрыть явные дефекты и привлечь к себе внимание. По всей длине улицы, с которой Камерон впервые обозревал береговую линию, ярко сверкали пузыри, тянущиеся вдоль пирса и опоясывающие облезлый фасад казино; вертящиеся, карабкающиеся, кружащиеся аттракционы луна-парка были освещены по контуру разноцветными огнями, сливающимися в сплошное пятно. Какофония этой сверкающей вакханалии имела в верхнем регистре визг возбужденных от страха пассажиров центрифуги, над басовой частью доминировал рокот самолета, сталкивающегося с бимпмобилем на площади, а в среднем регистре такая смесь рок-н-ролла, шарманки и голосов зазывал, которая, усиленная громкоговорителями и мегафонами, достигла почти оглушающей степени.

— Son et tumiere (звук и свет), — говорил оператор, пока они шли сквозь толпы людей, тусующихся в каждой подворотне. — Как себя чувствуешь, саго?

— Нормально, — ответил Камерон.

Да Фэ читал по его губам.

— Ты знаешь, что тебе предстоит сделать?

Камерон, искавший глазами начальника полиции или сборщика налога, отсутствующе кивнул.

— Ты уверен?

— Да, почему вы спрашиваете?

— Понимаешь, не было времени репетировать, поэтому нам придется импровизировать. В конце концов, от трюкачей можно ждать чего угодно. Когда они в работе, они не подконтрольны. Это не имеет смысла, саго. Если автомобиль падает с моста или надо выпрыгнуть из горящего здания…

Они прошли по аллее, заполненной бильярдными автоматами и подошли к входу на пирс — воротам, охраняемым парой полицейских. Здесь да Фэ вытащил пропуск, позволивший им пройти через заграждение; затем он и Камерон направились к казино. Под ними, облитая лунным светом, собралась огромная толпа на берегу

— Видишь, саго, они пришли посмотреть, как будет прыгать трюкач.

Смотреть, как будет прыгать трюкач, подумал Камерон. Теперь, слушая неугомонный рокот толпы, он решил, что это, возможно, тот сорт зрителей, которые ждут с растущим нетерпением самоубийства или беглеца, предпринимающего свою последнюю отчаянную попытку спастись. Он помахал им рукой. Затем вдруг заметил сборщика налога. Сборщик налога стоял прямо под ним на песке, одетый в спортивную рубашку и слаксы, и всматривался в толпу. Мы смотрим не в том направлении и не за тем человеком, подумал Камерон…

— Что с тобой? — спросил оператор. — Что ты там увидел?

— Комедию, — ответил Камерон.

Готтшалк суетился позади камеры и штатива на парапете казино. На нем был белый льняной костюм и белое яхтсменское кепи, лихо сползшее набок, придавая ему вид жуликоватого моряка, он выкрикивал наставления техникам, которые вставляли батарейки в прожекторы, установленные на перилах и крыше. Когда Камерон и да Фэ пробирались сквозь спутанные электрические провода, режиссер скомандовал дать свет и, внезапно залитый потрясающим сиянием, наклонился и посмотрел в глазок камеры. Затем, распрямляясь, увидел Камерона и приветственно помахал рукой.