Десять особей, из первой волны, уцепились за уступ. Другие тут же использовали их как лестницу, затаптывая насмерть принёсших себя в жертву цели. Шудд отделяли от них несколько шагов.
Последняя в мире слеза спустилась по ничего не чувствовавшей щеке. Она ощутила бриз, словно так мир прощался, и обрела вечный покой.
– Всегда одно… – прошептала Шудд, отстранила от груди сжатые ладони, и, едва сочившиеся ядом жвалы лязгнули у её закрытых глаз, не колеблясь нажала на детонатор.
Глава 5
"…И оставив позади чудесные грады, дошли они до места, не было коему подобия в творимых там бесчинствах. Отец шёл на сына, не верящего его словам, и сын бранился на слепую мать. Машины в глубоких недрах крушили друг друга; в облаках обитающие спускались к земле, дабы тешиться плотью и кровью живущих там; стоны сотрясали города, враждующие от первого своего камня, и не видать тому было никакого окончанья. И спросил у идущих мудрый Нугхири, да на посох свой опираясь:
– Кто из вас скажет, в этом месте, что есть для нас ненависть?
И долго давали ему ответы и не были они верны. И просили его открыться. И сказал им мудрый Нугхири:
– Как хрупки обещания лживого, так хрупок и мир обмана. Начав творить злое не могут остановиться одни и других, отвечать вынуждая, заражают сей скверной. И восстаёт из нанесённой обиды народ на народ; и град на град; и путник на путника; и ширится потому вражда и брань. Ненависть, словно болезнь, в них проникает и ведома любому становится только смерть. И погибают, о праведности собственной помышляя, и топчут от плоти единой свою плоть. И, больше с тем ненавидя других, ненавидят себя. И, ненавистью той напитавшись, ступают с нею во мрак. И сами становятся ею. И не отыщут потому мира. И потому говорю вам: не ненависти ищите вы в брани, но путей для её завершенья. И так достигнем мы истины.
Так сказал им мудрый Нугхири и к утопающим в ненависти приходил и излечивал их и открывал им глаза. И увидели они мир по-иному, и рыдали затем, из-за свершённого сокрушаясь. И пошли они за ним и многие от прочих рядом. И остались позади высокие небеса и глубокие недра и многие осквернённые земли…".
Зумтиад от Кохта – "Нугхири: Из наставлений. Столп третий".
Спускаюсь к трону с башни вновь я, после ночи, и знаю наперёд – узреть мне предстоит привычную картину: он ждёт. Рассказ минувшего я изрекаю прямо, не избегая и не ставя ям. Пока неслышно с Жаром говорю, закладывает уши мерзкий вихря гам…
Дослушал. Лицо его застыло в предвкушении, но сам в смятении он. Не этого он ждал и не за тем явился, чтоб воле песен просто подчинится, не понимая их.
– Погибель принесёт незнанье? Удар нам ждать от безымянных орд, описанных тобой вчера, в рассказе о ещё одних погибших?
Юн Жар. Как юн и как не видит он подсказок, что я растолковать пытаюсь? Порыв души его, как души многих, трубит атаку, хоть надобней к смирению стремится, коль небосвода круговерть очертит путь сверхновой неизбежно, и уповать на милость. Но в том порыве безудержном нам спасенье. Всему живому избавленье. Я слышу трепет…
– Не в песне знание, а в том, что возвещает песнь. – вот мой ответ.
Молчит он долго, с ним молчу и я.
– Мне следовать за ними? – рвётся, вопрошая, едва привстав на затекших ногах и головой крутя.
И вновь не прав, и вновь не видит связи. Не то хочу сказать я через песнь, но понимаю. Его снедает пламя битв, его снедает раж войны, пожар его горит в немногочисленных остатках нас и откровения былого блики указывают путь ему. Но вот за кем ступать? Вопрос он этот адресует мне, тишайше. Иные смогут лишь гадать.
– Следуй. – отвечаю, сквозь боль поднявши шею хрупкую у изголовья дымчатого трона. – Не в мир, о нет, не по земле. Ступай средь слов и памяти других, средь их переживаний и борьбы. Предвидь со мной слова, но в песни сон, что я пою, не погружайся. Тебя убьёт видений явь.
Протягиваю руку слабую на встречу встрепенувшимся и виден их испуг непониманья, ведь я молчу для них, для Жара лишь понятен мой язык.
Плотней сжимает строй свой полукруг за ним, столпотворенье жмётся к центру площади открытой, что называют подлецы, к пожару Жара ближние, "площадкой", вынашивая планы вновь предательски поставить под удар и то немногое, что нам осталось. Опочивальни свод нисходит до сих голов поникших, что отворачивают взор передо мной и прячут лики в окруженье, масках, да друг друге. Боятся. И не взирают на мой жест, который тяжко дался.
Давно я не встаю с великого престола. Велик ли он теперь, когда на нём сидящий немощен, будь он от плоти плоть великое творенье?
От слов моих ещё печальнее становится усталый лик его. Он измождён, устал искать, терять и снова подниматься. И сил на радость нет и нет их, чтобы разрыдаться. Понимаю. Ему подай ответ, направь, да укажи, куда нанесть удар. Запутался. Теперь подобно мне не слышит отголосков старой песни…
– Так пой же песнь свою. Пускай не покидаем башни свод, но мы в бою.
Не слышит Жар ответа, ждёт, но вдруг, вскочив и руки разведя – кричит на удивление толпе:
– Эйр! – ко мне взывает он беззвучно? Иль то воспоминания тревожат разум мой… К чему теперь о том раздумья? – Прошу, скорей! Не терпит время!
Лицо напряжено – зовёт, оно и верно. Зовёт меня как раньше звали. Приятно мне вернуться и с тем же очень больно помнить.
– Узоров клиссовых спираль не изменить! – кричу в ответ я так, что Жар, согнувшись пополам, на пола полотно роняет каплей вереницу и в разуме его вскружилась бури кутерьма.
Все прочие же встрепенулись, желая до него скорее доискаться. На счастье не услышать им того, что мы способны слышать. Давно не могут разобраться. Так много нужно рассказать и так узнать необходимо, чтоб судеб путь прочесть и нить соткать значений, знаков, сфер. Зачем пытаюсь я помочь? От чувства обреченья? Исправить страх – юдоль не смертных, богов занятье то. Довольно к этой ночи поучений.
– Скорей, пропой.
Стеная, распрямляется мой Жар, не унимаясь днями сон с потребностью мирить, покуда успеваю я утихомирить его бурю и реку мыслей в русло прежнее пустить.
– Прошу… – взмолился никогда не побеждённый, тряхнув цепями, хоть и не бился он средь звёзд.
Ещё плотней сжимает строй свой полукруг, пытаясь наблюденьем разузнать причины его видимых потуг. Их свечи-факелы горят, дрожат впотьмах от пламени узоры витражей, разрезы битых канеллюр, трепещущие в тихом сквозняке полотна рваные, овитые вкруг них, тенями полнятся героев лики славных и гладь тысячелетних стен – боятся, к прочему, что раньше времени я отойду. Усну. Фельветовый огонь – любимый друг господ, но хоть и госпожой привыкли называть меня, за многие столетья пения в сей клетке золотой, в близи него не проживу и дня.
Жар неподвижен, ждёт мой зов.
Усиливает гам метанье колких слов. Торопят подлые, открыто угрожают и, брезгуя, бросают неприязнь свою ему. Хулят, а я молчу, ведь знаю, что не земля могильная летит в него, но хвороста сушёного стога. И зачинается искра и зачинается движенье. А взор! О, этот взор! Сидит недвижно, как сидел, и, поведя плечом, теснит без слов врага, внушая им позор!
Как можно близкому до смерти в чаянье глубоком отказать?
– Мой Жар… – из силы поспеваю я сказать.
– Всезнающая Эйр… – сошлись врата.
И вновь, не в силах больше сдерживать порыв из ораторий душ, роняя слезы от воспоминанья, легко, с напевом я произношу слова и вижу с Жаром сад. Тот дивный старый сад, увядший средь сиянья…
***
Ночной ливень миновал и теперь солнце буквально выпаривало всю накопившуюся в почве влагу. Дышать было слегка дискомфортно, а липкий пот бесконечным потоком заливал его покрасневшие глаза. Аттвуд озирался и ловил взглядом хоть что-нибудь похожее на тропу или просеку, но не находил ничего, кроме огромных деревьев, – охватом с десятки ярдов в диаметре – простиравшихся на четыре стороны света, ярких кустов, пугающих форм, и каменных глыб, разбросанных по всему склону какой-то горы, что уходя вершиной за облака возвышалась на некотором удалении. Флойда и Лэрда поблизости не было, а скорые поиски в пределах мили ничего не дали. Ни одного человека поблизости. Его будоражило и знобило как никогда ранее. Чужак тем временем, не торопясь, рассматривал почву и кусок найденной древесной коры.
