АЗИМУТ 1 В забытом, в прошлом, где степей страницы листает ветер, за черным Чехраком лежат моих прапрадедов станицы, землею почерненных чумаков. Они ушли, не зная революций, дорогами, сожженными огнем копыт... Мне слышится — степные песни льются. И ночь храпит. И каганец коптит. И он, которого лишь по музеям знаю, в медвежью шкуру завернувшись глубоко, грустит по мне. В его зрачках тоска глухая. В его живых зрачках тупая боль веков. Но прорезается и у виска стучится мысль, до бунтарства жгуча, высока... Вселенная созвездьями струится. Скользят планеты по его щекам. 2 Николай. Ни кола, ни двора. Только дымное эхо костров. Только буйное эхо подков. Черноморская злая бора. Только смутное эхо веков, — сладость соли и табака. И сидят у огня чумаки. Бородаты. На песню легки. Нет у них ни кола, ни двора, — Николай, — говорят, — нам пора. Наша воля, куда нам пора. Хоть до Стенькина та-бо-ра. От России до скифских могил затерялись вы, предки мои. Мое имя от вас — Николай. Ни двора не хочу, ни кола. 3 Судьба нам прочила, пророчила недоброе и нерезонное... Пальто демисемисезонное семью ветрами оторочено. Навстречу мне клекочут лебеди над тундрой, над моею Летою. Но кличет степь ковыльным лепетом: — Ах, лепо ли?.. Не лепо ли?.. Не лепится судьба? Нелепица! Земля сама навстречу вертится. И — ни кола нам. И — не встретиться. Своя у вас, другая летопись. И — ни двора. В дорогу верится. И новым смыслом песня полнится. И где-то впереди заветрено то слово, что насущно молвится. *** Я к тебе войду не постучав, попрошу напиться. Хрупкая соломинка луча вслед за мной скользнет по половицам. И войдет со мной в твое жилье запах дыма, горький привкус хвои... Расскажу тебе я о своем песенном, тревожном непокое. И тебя за тридевять земель уведу по клавишам паркета в область ту, где не бывает лета, где моих бессонниц карусель. Где во все границы — ледостав. Где любовь моя — во все границы. ...Далеко-далеко города от моей полуночной столицы. НА ОСТРОВАХ
Солнечно. Сонно. Медленный вдох с выдохом леса перемежается. Перемещается облако в дождь. К сердцу бережно принимая лесотень, светосинь, начинаю этот день под синичью морзянку «тинь-тинь». Островной государь, лес уводит лосиной тропой, — отрывной календарь над распахнутой чьей-то судьбой. Отмахнусь ли от наплыва березовых струй, как от чистого говора струн потревоженных гуслей. И у сосен ростральных, где глухарь, где добыча легка, боль свою не истрачу, как зазря не затрону курка. Говорун и молчальник, повстречавшийся мне на пути, — окаянный маячник, ты по сердцу меня рассуди: то ли так одичал я, то ли стал я к себе же добрей, то ли это — начало самой истинной жизни моей. В ДОЛИНЕ СМЕРТИ[1] Адским кашлем пушки изошли. 43-й. Бронзовеют лица. Это страшно — прахом раствориться, чтоб глаза цветами проросли. Это зябко — в те цветы глядеть, как в друзей невозвратимых лица... Каска проржавевшая. Надень. Лютик твой нелеп уже в петлице. И уже ты старше двадцати, строже двадцати на 43-й. И уже тебя мне не спасти если вдруг ты упадешь, прострелен, как солдат, которому была так необходима каска эта. А в долине полдень. Добела даль крахмалит сопки вешним светом. Мы молчим с товарищем моим. А на вербах розовеет завязь. У бойниц о павших говорим, о дождях дремучих над Рязанью. Мы запомним: вербами прошит дота череп. Воскресенье, Зоннтаг... А на запад, выверив по солнцу азимут, геологи прошли. вернуться Прим.: В 1943 году в долине реки Западная Лица была наголову разбита отборная фашистская дивизия егерских стрелков «Эдельвейс», прорывавшаяся к Мурманску. Советские воины стояли насмерть. После войны район сражения стал называться Долиной смерти. |
