Нетленна жизнь,

Нетленны наши речи,

Пока не пулемет стучит

В ночи,

А запевала маленький,

Кузнечик,

По наковальне маленькой стучит.

Казачья песня

Ворог мой, постой—покури.

Дай хотя бы слово домолвить...

Лучших дней моих янтари

Полевой повиты соломой.

А солома — колых, колых

На ветрах синевы неблизкой.

Птицей, тополем, полем чистым

Бьют по сердцу любви стволы

А все травы шумят вдогон.

Под каким бы высоким кровом

Ни был потчеван, самый кровный

Вам, рассветные, мой поклон.

А все птицы летят, летят

Под застрехи сердца ли, солнца.

Подниму воды из колодца:

Пейте, птицы, и поле, и сад.

Ворог мой, постой—покури.

Я по гроб с этой высью повенчан...

Русь моя, ты и тихая вербность,

И суровый набат зари.

Только сердце — колых, колых.

А все травы шумят вдогон.

А все птицы летят, летят.

Только прах — с четырех сторон.

...У невесты горячи январи.

Ты подумай, ворог мой, покури...

А какая она, моя мечта?

Оранжевая?..

Розовая?..

Голубая?..

Я спросил у старого сталевара,

какая у него мечта.

— Красная, — говорит.

Я спросил у агронома,

какая у него мечта.

— Зеленая, — говорит.

Я спросил у знакомого летчика,

какая у него мечта.

— Синяя, — говорит.

У мальчишек, гоняющих мяч,

я попросил немножко мечты.

Насовсем.

Согласно засмеялись:

«Возьмите».

Агроном сказал:

«Бери, парень».

Летчик сказал:

«Дерзай, парень».

Старый сталевар сказал:

«Будь здоров, парень

Бери одну половину —

другая уже сбылась...»

...Есть у меня мечта.

Оранжевая.

Розовая.

Голубая.

В пыли оранжевой

и в грохоте

гудели тяжко голоса,

когда огромные,

как роботы,

они взбирались на леса.

Качались ферм стальные лесенки,

качался папиросный дым.

Они насвистывали песенки,

и было все для них простым.

А у меня бугрилась кладка,

ложились косо кирпичи.

И было мне еще неладно

мужчиной быть среди мужчин.

И неприветливые внешне

они на помощь шли ко мне.

С их грубоватой, строгой нежностью

я был упрямей и сильней.

Завидовал я их уменью

И ровным взмахам мастерка,

и угловатым их движеньям,

и жилистым, большим рукам.

Завидовал широким спинам.

Как сладко я мечтал о том,

что скоро стану сам мужчиной

вот в этом грохоте густом.

Еще темны, что мамонты,

Дома стоят.

И мамонтами краны

Спят, не скрипят.

Молчание резонно —

Мертвы леса.

Но вот — над стройкой сонной

Смех, голоса.

Шагают крановщицы,

Задиристо-горды.

Легко девчонкам дышится

В утрах седых.

Легко девчонкам движется —

Хрустят ледком.

К работе время движется

Ладком, ладком...

Вот в синеву уходят,

В сырую темь.

Вот солнышко выводят...

— Да будет день!

Фронтовою командой

Поднимал бригадир:

— Не сгибаться, ребята.

Бой еще впереди.

Это только начало.

Будет стоящий бой.

Нас усталость шатала.

Так шатала, ой-ой!

Кто-то крикнул:

— Довольно...

Перекур, бригадир!..

По отсекам бетонным

Гул тяжелый ходил.

Но удар за ударом —

Взгляд — удар,

Взгляд — гроза, —

Темнота отступала,

И светлели глаза.

Уходили с победой,

Без знамен, без похвал.

— Это наш не последний,

Кто-то тихо сказал.

Работа выходила боком.

В буквальном смысле. И плечом.

Вся — на дыхании глубоком,

вовсю алея кумачом.

Она встречала нас морокой,

не отпуская до пяти.

А в пять за ягодой-морошкой

я к дальним сопкам уходил.

Я забирался в ельник частый.

А он, и сумрачен, и скуп,

вдруг оборачивался чашами

полян в серебряном цвету.

Я ватник стлал.

Я спичкой чиркал.

Закатом я руководил.

Лес надо мной свистел и тинькал,

озерной свежестью сквозил.

Мою усталость принимала

земля на вечные крыла.

А там, где дыбью перевала

она светилась, вся кругла,

как из подтекста, из тумана —

в пол-окоема паруса —

в синь водружились цвета знамени

и цвета правды — корпуса.

И вызревали, как морошка,

и подавали голоса:

Работничек! Одна морока...

Ишь, по морошку моду взял...