Он поднялся и собрался было уходить.

— Нет, — Есения сорвалась с места и бросилась на шею парню, прижалась к нему всем телом. — Я могу к тебе прикасаться, вот видишь, на меня проклятье не распространяется. Нравишься ты мне, с тобой пойду. Ты возьмёшь меня с собой?

У Себастьяна глаза стали крупнее блюдец, что на столе стояли.

— Этого не может быть, — и он дрожащими руками обнял Есению. — Девочка, ты не знаешь, что говоришь. Я и мечтать не мог, что такое возможно, но не могу быть подлецом и предложить тебе разделить такую жизнь не могу.

— А зачем ты мою судьбу за меня решаешь? — Есения еще крепче прижималась к нему. — Мы вместе многое сможем. Скажи — может, я тебе не люба? А я на шею бросаюсь?

— Глупая, лучше тебя я никого на свете не встречал. Люба ты мне, очень люба. Талант только у тебя, ты богатой можешь стать, а что со мной? Хорошо, если на постоялом дворе устроиться удастся. Сложная у меня дорога. Когда грехами полон, старею я, совсем некрасивым становлюсь.

Я посмотрел на собирателя грехов: молодой, симпатичный, за неделю хорошо отъелся, быстро восстанавливался после прошлого. Он нежно гладил Есению по волосам, и совершенно счастливая улыбка делала его еще моложе. А идея-то у меня есть, только вот как проверить?

— Себастьян, скажи, а у меня много грехов?

Собиратель внимательно посмотрел на меня.

— Да грехов-то у тебя почти нет. Так, ерунда, типа пирожка, с кухни украденного.

— Может, пороки, страхи? Ты страхи тоже видишь?

— Если мешают предназначению, то вижу.

— А какой мой главный страх?

— Страх ответственности, страх править страной. Сам знаешь, боязнь ответственности для короля уже не просто страх, а порок, и я вижу его в тебе. Не такой уж большой, но в наличии.

— А как он выглядит?

— Вижу парня, похожего на тебя, который трусовато прячет голову под подушку, а корону засовывает под кровать. Смешно, да, но я так вижу.

— Есения, а ты это видишь?

— Странно, но вижу, что он описал: тебя испуганного, и подушку, и корону. А появилось видение, когда он как-то по-особенному на тебя глянул, как будто другими глазами. Только видение это странное, существует в момент, когда к Себастьяну прижимаюсь и слышу стук его сердца, а как отстраняюсь — не вижу.

— Нарисовать сможешь?

— Смогу.

— Рисуй быстро, пока не забыла.

Есения стала рисовать.

— Карен, ты что удумал? — озабоченно спросил собиратель.

— Понимаешь, то, что она рисует, а потом бросает в огонь со словами «пусть сгорит», исчезает. Сейчас на мне поэкспериментируем, с чашками эксперимент уже провели.

— Ты что, серьезно? А если ты пропадешь?

— Ну ты же сам сказал, что можешь отделять человека от греха, на картинку сейчас посмотришь — увидишь, что там изображено будет — я или мой порок.

Есения нарисовала рисунок довольно быстро, таким трусом я себя еще не видел. Хорош гусь, будущий правитель. С таким действительно не грех и расстаться.

 — Ну что, похоже? Я это изображен или мой порок?

— Нет, Карен, точно порок. И если ты его осознаешь и жить с ним не хочешь, я его заберу. Но как, Есения, ты это могла увидеть?

— Я же уже сказала: когда ты меня к себе прижимаешь, я вижу, а уж нарисовать — это, видать, и есть мое предназначение.

— Пробуем, — резко сказал я, хотя волна страха подкатила под горло. Вдруг сейчас и меня, как чашки, не станет?

Есения и Себастьян задумчиво смотрели на меня.

 — Неужели это возможно? — только и сказали они почти хором. — Ты ради нас готов рискнуть?

Есения подошла к камину, бросила рисунок, и сказала:

 — Пусть горит.

Бумага вспыхнула, а у меня из сердца как будто что-то ненужное вырвалось, и стало легче дышать. Бумага прогорела, а я стоял живой и улыбался.

— Себастьян, что ты видишь во мне? Скажи, оно пропало?

— Да. Невероятно! Вот он выход!

Он подхватил Есению на руки и стал кружить её по комнате.

 — Счастье, счастье, я могу жить, я могу жить, как человек. Ты моё чудо, моя награда, моё счастье. Ты согласна быть со мной? У меня сейчас нет кольца, чтобы заключить помолвку, я не могу обещать легкую жизнь, но теперь всё будет иначе. Если ты будешь со мной, если всё так, мы сможем жить как люди. Надо будет ездить, но не одному, можно жить, не шарахаясь от людей, не ночевать в самом недоступном для людей месте. Я смогу после работы общаться с людьми. И я смогу обнимать живого человека, не просто человека, мою девочку, мою любовь. Единственную!

Есения смеялась. Слезы катились по щекам. Как хорошо, что они встретились, эти двое, предназначенные друг для друга. Даже завидно. Тоже хочу счастья и, конечно, любви. Только вот я её еще не встретил — и тут вспомнил о Лотте. Как она там, спит или опять смотрит в потолок?

— Я пошел, проведаю Лотту, а вам есть о чем поговорить, — и вышел из гостиной.

На душе было так легко. Благодаря этим двум людям страх, с детского возраста терзавший душу, ушел, пропал. Ответственность за королевство, за будущее правление осталась, а страх пропал. Здорово.

Лотта не спала. Она лежала, свернувшись калачиком, и больше не плакала. Лучше бы она плакала. Потерянность и непонимание, зачем она в мире, который окружает ее, усилились. Ей было плохо, очень плохо.

— Лотта, милая, ты хочешь чего-нибудь, может, яблочко съешь? Не смотри на меня так. Ты нам так дорога, так важна.

Для меня это были не слова. Она мне действительно стала невероятно дорога. Я не мыслил себе, что её может не стать в моей жизни и не стать вообще.

 — Лотта, у нас хорошие новости, — и стал рассказывать ей про Предназначенную и Собирателя грехов, как у них все хорошо.

— Не бойся, Лотта, мы что-нибудь придумаем, и ты выздоровеешь.

Я прижал её к себе, Маленькая, исхудала за это время, не ест ведь ничего. Она вся дрожала.

— Лотта, тебе холодно.

Она покачала головой.

— Страшно?

Наконец-то заговорила.

— Мне очень страшно, Хи. Я, наверно, умру. Зачем я тут? Все бессмысленно. Вы живые, а я нет. Нет смысла держаться за эту жизнь, я здесь чужая, ненужная.

— Неправда, Лотта, ты нужная и не чужая, дорогая. И мне, и Ха, и Ветру, я говорил тебе уже об этом. Не думай о смерти. Один мудрец говорил: «Как мы можем знать, что такое смерть, когда не знаем ещё, что такое жизнь». Ты ещё не знаешь жизнь, ты мало прожила. Она интересная, жизнь.

Я прижал её сильней, лег рядом, положил её голову себе на плечо.

 — Лежи. Я рассказывал тебе, как хорошо все решается у наших друзей, и у тебя будет. Всё будет. Только не дрожи так. Верь.

— Не верю. Все ушло, впереди нет ничего. Если в жизни нет смысла, зачем жизнь?

— Лотта, тебя ждет дорога, придет весна, мы опять пустимся в путешествие. А хочешь, останься с Лаки, он хороший. Правда, я сердился на него, думал, он ветреный, а он хороший, заботится о тебе. Хочешь, будешь летать по всему миру с ним, а хочешь — пойдем дальше с нами. Мы придумаем, как тебе помочь. Вот увидишь.

— Знаешь, Хи, мне сейчас приснился сон. Единственный не страшный сон за последние дни. Я видела птицу — большую, с разноцветным оперением, и у неё человеческая голова, лицо прекрасное, и она пела. Потом посмотрела на меня и заговорила. Странный стих, я запомнила:

«Душа как выжженная пустошь,

Ничто на ней не прорастёт.

Ты не мертва и не воскресла,

Моя слеза тебя спасёт».

— Не знаю. Прилетит Лаки, поговорим. Чайку горяченького хочешь? Нет. Поспишь ещё немного?

И она задремала. Устал. Не знаю, что делать. Ха не советчик сейчас, такое впечатление, что не понимает всей серьезности ситуации. Нужно ждать Ветра. Единственный, с кем можно поговорить, да ещё Сказитель. Он мудрый человек, но известие о сыне и то, что он так виноват перед его матерью, просто выбило его из равновесия. Всегда спокойный и чуть насмешливый, он сильно изменился. Он то писал что-то судорожно, то сидел и смотрел в окно, будто собираясь бежать вперед к своим сейчас и босиком, то хмурился и что-то обдумывал. С этими мыслями я заснул, обнимая Лотту.