Мы бросились в комнату.

Лотта открыла глаза. Холодные, без тени эмоций — ни радости, ни грусти — и посмотрела в потолок. Не на Стефанию, которая в это время лежала с ней рядом, а в потолок.

— Лотта, ты как?

Молчание.

— Ты слышишь нас? — опять молчание.

 — Выпьешь что-то, вот чай? — прибежала с чашкой Клевенс.

— Не хочу, — послышался совершенно безжизненный голос.

— Надо.

 — Не хочу, уйдите все, мне надо побыть одной. Уйдите, — голос без эмоций и жизни.

Мы вышли, не зная, что делать.

 — Нет, так нельзя, она не ела двое суток, надо влить в нее бульон. Мальчики, вы знаете её дольше всех, попробуйте, — сказала Клевенс.

Мы с Ха пытались ее уговорить, но тщетно. Хорошо, что прилетел Ветер.

— Лотта, не противься, так надо. Пей, я приказываю. Так надо, слышишь, — приказным тоном произнес Ветер и сунул ей ложку в рот. — Глотай. Ещё. Вот умница.

Время тянется как резина, и всё без изменения.

Так прошла неделя. Лота почти не вставала — спала и смотрела в потолок, почти не разговаривала. Ела только то, что удавалось впихнуть Ветру и мне, и то в приказном порядке: открывала рот и глотала, не замечая, что ест и вообще — ест ли.

Приют и его люди переживали явно нелегкие дни. Страшные беды и проблемы, казалось бы, чудным образом разрешились, но люди не могли к этому привыкнуть и осознать. Слишком быстро, слишком сразу, раз — и в дамках. К подаркам судьбы тоже надо привыкать. Учились думать по-новому, осознавать и жить во многом как с чистого листа. Поэтому было сложно.

Особенно серьезной, конечно, была проблема с Лоттой. Она огорчала всех, у каждого были свои предложения по её решению, но никакие усилия не могли привести её в чувства. Лотта ничего не хотела. Это была совершенно другая Лотта — безучастная и равнодушная к себе и другим. Но её болезнь, моя ответственность за неё каким-то образом сделали её более значимой для меня. Вернуть прежнюю Лотту стало моим главным желанием в этот период, моим и Ветра. Очень переживал и Ха, но его часто не было в доме, и он мог немного отвлечься от этой проблемы. Ветер же без конца что-то пытался сделать. Он приносил ей какие-то невиданные заморские цветы и фрукты, рассказывал сказки, грел её руки, которые так и не стали теплыми, или просто сидел и улыбался. Я очень оценил эту помощь, особенно учитывая его занятость. Но пока ничего не помогало. После её возвращения прошла неделя, но прогресса не было. Она не хотела есть, засыпала днём, ночью смотрела в потолок, плакала и молчала. Я никогда раньше не видел, как она плакала, а сейчас она плакала отчаянно и горько. Иногда хотелось прижать её к себе и погладить по голове, а иногда тряхнуть её за плечи и сказать: очнись, девочка, ты нужна нам и себе тоже. Действительно нужна.

Лотта устало закрыла глаза, а я вышел в гостиную. Там бушевали свои страсти.

Бывший Бездушный хвостом ходил за Стефанией, мотивируя это тем, что боится далеко отойти от своей души, так как ему плохо, когда он её не чувствует. Его душа-птичка действительно вела себя странно. Она весело скакала и пела на плече у девушки, но пряталась у неё за пазухой, как только Борислав приближался к Стеше ближе, чем на расстояние вытянутой руки, и возмущенно чирикала оттуда: мол, не подходи. Бедняга не знал, что делать. Стеша посмеивалась над тем, что парень постоянно находится возле неё, но иногда это её очень раздражало. Например, если он стоял под умывальней и ждал, когда она выйдет оттуда. В этих ситуациях ей становилось не до смеха. Помню, она возмущенно кричала:

 — Ты бы еще в постель ко мне залез за своей душой!

Я усмехнулся и тогда первый раз подумал: «А ведь они отличная пара. Она красивая, улыбчивая, молодая, все у неё ладится, с ней легко должно быть по жизни. И Борислав тоже привык добиваться всего сам, с таким не пропадешь. Отличная пара».

Эти двое действительно радовали окружающих. Сейчас между ними шел замечательный разговор.

— Стеша, а Стеша, дай душу потрогать, ну хоть коснуться дай.

— Ты руки мыл? Ишь, душу он хочет грязными лапами трогать.

 — Они не грязные, да я же только дотронусь, перышки поглажу, ловить не буду.

— Я её сейчас покормлю, может, сытая она тебя к себе подпустит.

— А может, ей выпить дать? Она пьяная будет посговорчивее.

— Нет, вы видели, совсем обнаглел, душу спаивать собирается! Я бы после такого предложения вообще бы в твою сторону и не смотрела.

— Стеша, ну попроси её не прятаться. Спроси, чего она меня боится?

— Спрашивала, молчит и в твою сторону не смотрит.

— Стеша, может, ты посмотришь?

— На что? На тебя или птичку?

— Да и на неё, и на меня, всё одно без тебя мне не жить.

— Ну ты молодец, такими словами бросаешься. Может, ещё ухаживать за мной будешь ради души-то?

— Вот в этом ты права, ради души и своей, и твоей совсем неплохо было бы поухаживать.

— Все, Борислав, заканчивай словами играть, я иду на кухню, посуду помоги убрать.

Стеша взяла на себя многие функции Клевенс — занималась приготовлением пищи и домашним хозяйством. К этому занятию пришлось приобщить Борислава — все равно торчал рядом, и он исправно помогал ей.

Сидящие за столом с улыбкой смотрели им вслед.

Одновременно у нас, кажется, намечалась ещё одна пара. После своего спасения Себастьян не сводил благодарных глаз с Есении. Помогал ей, приносил бумагу, садился рядом, когда она рисовала, и не мог не восхищаться её талантом. Она ему явно нравилась. Но тень задумчивости, печали и обреченности не покидала его лица. Он смотрел на девушку и как будто запрещал себе ухаживать за ней. А она, кажется, ждала этого. Слишком часто смотрела она него и краснела. После поездки Есения просто расцвела — то ли потому, что смогла что-то совершить в своей жизни, то ли из-за внимания со стороны странного и таинственного мужчины. Её глаза сияли, и она была полна жизни и ожидания счастья.

Сегодня она не удержалась и спросила:

 — Себастьян, как случилось, что Вы стали собирателем грехов, это так страшно. Что произошло с Вами?

— Расскажу в другой раз. Сейчас не хочу говорить, так хочется побыть обыкновенным человеком. Скоро опять всё начнется сначала, и не знаю, смогу ли я тогда смыть то, что собрал, сколько проживу, и куда меня занесёт дорога. Прости, Есения.

Встал и вышел. За столом оставались я и Есения, остальные тоже разбрелись по своим комнатам.

Разочарование мелькнуло во взгляде девушки, когда Собиратель грехов ушел, но она закусила губу и продолжила рисовать. Вечерами Есения почти не выпускала из рук карандаш, и её рисунки никого не оставляли равнодушным. Она рисовала нас, лес, лошадей. Казалось, эти лошади сейчас сойдут с листа и побегут. Все только удивлялись, как такой талант никто не замечал раньше. Сейчас её взгляд почему-то упал на чашку. Щербатенькая такая, давно пора выкинуть. Очень быстро Есения набросала эту чашку.

 — И зачем я ее рисовала, только бумагу перевожу, некрасивая, — сказала Есения, пошла с листиком бумаги к камину и бросила рисунок в огонь. — Пусть сгорит.

Чашки, которая стояла прямо передо мной на столе, не стало. Как растворилась в воздухе. Моргнул глазами.

— Есения, что произошло, куда чашку дела?

— Какая чашка — та, что рисовала? Рисунок сожгла, а что?

— А то, что чашка пропала. Ты рисунок сожгла, а чашка пропала. Объяснить можешь?

— Шутишь? Я только дурацкий рисунок сожгла.

— А что при этом сказала?

— Пусть сгорит, больше ничего.

— Есения, быстро рисуй еще одну чашку или ещё какую-нибудь ненужную ерунду.

— Зачем?

— А затем, что неслучайно чашка исчезла. Ты ведь Предназначенная. Да, ты спасла Собирателя грехов, но полностью твоё предназначение не раскрыто. Может, тебе мусор предназначено убирать. Шучу. Просто думаю.

Есения нарисовала тарелку.