Я держалась на широкой спине слона довольно долго — почти десять минут, потом меня все-таки укачало, и я сказала погонщику, а он слону, что с меня, пожалуй, довольно.

Со слоном я тоже подружилась, иначе он не стал бы на колени. Дядя погонщик поддержал меня за руки, и я ловко спрыгнула на мягкую землю.

Если говорить откровенно, у меня теперь полным-полно друзей: и дядя Тандон, и дядя погонщик. Но самый лучший друг — инженер дядя Серафим. Наверное, потому что он тоже считает меня самым близким своим другом.

Муса, кажется, завидует этому. Он как-то проговорился, что мы оба, то есть дядя Серафим и я, будто бы отчаянные мечтатели и только поэтому, мол, подружились. Вовсе не потому.

Просто мы оба любим поговорить. Инженер дядя Серафим может рассказывать про жизнь так увлекательно, как никто. Он очень много знает, а я ничего не знаю. Поэтому он рассказывает, а я слушаю. Чему же тут завидовать?

— Я не всегда был инженером дядей Серафимом, — сознался он. — В доме, где я жил раньше, было три Серафима: толстый, скучный и длинный. Мальчишки меня-то и прозвали длинным. Так продолжалось до тех пор, пока ребята меня близко не узнали… Как-то во время отпуска я им смастерил модель самолета, которая летала по заранее заданному маршруту. Вот с тех пор я и стал инженером дядей Серафимом.

Рассказав эту историю, он рассмеялся. Я растерялась: верить или нет? Ведь обычно смеются тогда, когда хотят над кем-либо подшутить.

Я все-таки ему поверила. Сам смеется, а глаза остаются серьезными. Я поверила его глазам.

Инженер дядя Серафим однажды проговорился, что он очень богатый человек. Меня это здорово заинтересовало. «По одежде не видно, чтобы он был похож на богатого, но, может, его комната завалена драгоценностями?» — размышляла я, сгорая от любопытства.

И вот настал такой миг, когда мы с Мусой попали к дяде Серафиму в день его рождения; кроме нас, он никого не пригласил.

— Люблю детство, — пояснил он. — Золотое время! Но это вы оцените, только дожив до моих лет.

На этот раз он смеялся.

Комната у него самая обыкновенная, все его добро можно было унести в чемодане. О каком же богатстве он говорил? Опять шутил?

Наверное разгадав мои мысли, инженер дядя Серафим заявил:

— Рокфеллеры — миллиардеры. Это известно каждому. Но даже им не сравниться со мною, ведь вся моя огромная и солнечная родина принадлежит мне. Все ее заводы, все поля, все улыбки и все праздники…

Я воскликнула:

— Значит, я тоже самая богатая?

— Ты тоже, — согласился он. — Муса тоже.

Нам всем стало весело, и мы смеялись до упаду, как самые счастливые люди на свете.

Почтальон всегда приносил дяде Серафиму много писем. На этот раз он тоже доставил целую кучу конвертов.

— С кем вы переписываетесь? — полюбопытствовала я.

— Мне пишут мои мамы, — ответил он.

— Сколько же их у вас?

— У меня целых четыре мамы, — пояснил он. — С фронта не вернулись три моих закадычных друга. Их мамы да своя собственная — все стали моими родителями. Ежемесячно из своей заработной платы я посылаю деньги, чтобы они не забыли о моем существовании. И конечно, аккуратно пишу письма. Каждой маме дорого внимание.

Немного подумав, он добавил:

— А друзей у меня еще больше. В какую бы страну я ни приехал, всюду у меня заводятся отличные товарищи. А когда объеду весь мир, будет еще больше.

— Зачем столько ездить? — спросил Муса.

— Я путешествую, чтобы познать счастье. У каждого народа чему-то можно поучиться. А потом, и сам чему-то учу людей. Мне хочется помочь всем тем странам, которые пока отстают в своем развитии, чтобы подтянуть их до уровня передовых. Разве ради этого не стоит путешествовать из одной страны в другую? Разве этому не стоит посвятить свою жизнь?

Я еще не знала, что это наш последний разговор с инженером дядей Серафимом. Очень скоро он уехал в другой город.

Откуда вам знать, что такое лу? Я бы сама не имела о нем никакого представления, если бы жила в Уфе.

Еще вчера папа говорил: «Если вдруг начнется сердитая буря, если она не сможет успокоиться в течение многих суток, пока ей не надоест валить молодые деревья, утюжить посевы, гонять перед собой речные волны и облака пыли, — это и будет лу!»

И вот сегодня утром на нашу буровую внезапно нагрянули горячие ветры. Сначала над равниной и над нашим дворцом появилось желтое облако, потом все вокруг завихрилось, и когда стало темным-темно, как ночью, тогда со звоном полетели вниз оконные стекла и с силой захлопнулись все двери.

С тех пор мы живем, как сказала мама, в каком-то аду. Если на том свете песок хрустит на зубах, а рот и нос забиты пылью, то я согласна, что мы оказались в аду.

В течение трех суток мы не знали, куда спрятаться от знойного ветра, где найти глоток чистого воздуха. На наших глазах совсем поблекло солнце, скрылось за облаками пыли, а диск луны, наоборот, покраснел — не стало покоя ни днем, ни ночью. Такое никогда не случалось в моей Башкирии. Подумать только: белое солнце и красная луна!

Горячим ветрам, наверное, особенно понравился старый дворец магараджи, в котором мы сейчас живем. Они охотно забирались в щели стен, а потом принимались выть и плакать. По-моему, ни одна птица не может свистеть так горестно, как это делает шквальный ветер, ни одно животное не может стонать так тоскливо, как это делает индийский лу.

Мой брат Муса спит на полу, не зная горя: набегался, устал, вот и заснул сразу, а я не могу. Мне душно, хоть беги отсюда, мне жутко, хоть плачь.

Несколько раз я собиралась открыть окно.

Не помню, сколько я пролежала без сна, задыхаясь. Может быть, два часа, может быть, и все пять.

«Что будет, то и будет», — решила я. Пусть знойный, пусть пыльный, на все согласна, только бы глоток вольного воздуха.

В это время, в июне, в моей далекой родной Уфе стоят самые хорошие вечера, самые ясные ночи; нет там ни лу, ни москитов, ни этой духоты, ни этого страха; как я завидовала своим уфимским друзьям — вот счастливчики!

Не успела я толкнуть раму, как вместе с вольным воздухом в комнату ворвались разные звуки, один другого страшнее. Ведь лу согнал всех обитателей равнины с насиженных мест.

Не будь рядом Мусы, честное слово, я бы сошла с ума. Ой, как только побороть страх!

Вдруг я услышала голос отца. Он, наверное, тоже не смог заснуть из-за этого проклятого лу.

— Эх, Шамсикамар! — произнес он. — Знала бы ты, как мне нелегко.

Я никогда не слышала, чтобы мой папа когда-нибудь жаловался. Он всегда носил с собой целый сундук надежд и улыбок, всегда с ним бывало легко и радостно. Я затаила дыхание — что случилось с моим отцом, какое горе нагрянуло к нам?

— Помнишь, Шамсикамар, и на нашем Урале порою случалось нам переживать тяжелые дни. Доля нефтяника — не сладкая, сама знаешь. Буришь-буришь, а скважина оказывается «сухой». Стране — убыток, а тебе — горе. Если бы знать точно, что скрывается в глубинах!

Я позабыла и о лу, и о шакалах. Я с трепетом ждала, что еще скажет отец.

— Индийская земля богата нефтью, только надо напасть на ее след, и тогда бури да бури! — продолжал папа. — А пока Индия вынуждена ввозить бензин и керосин; заморским капиталистам — прибыль, а государству — разорение. Подумаешь об этом, сердце обливается кровью. Так хочется помочь Индии! Я, Атнагул Шакиров, пробурил одну скважину, но она не оправдала наших надежд. И вот мы строим вторую, быть может, последнюю…

— Почему последнюю? — спросила мама.

Если бы не она, я сама спросила бы об этом отца.

— Нашими неудачами воспользовались наши враги, — ответил папа. — Они подняли шум на всю Индию, в печати и в парламенте… «Советские специалисты не умеют открывать нефть, надо пригласить американские компании» — вот о чем говорят наши недруги…

Кто мог так говорить? Дядя Мухури, отец Лала? Нет, он не скажет этих слов. Он сам видит, как трудятся мой отец, инженер дядя Серафим и другие советские люди. Они недосыпают, валятся от усталости, им трудно в этой жаркой Индии, но они работают. Да еще как работают!