Прочитав это послание, я сказал себе: можно подумать, господин Давидян, что вы тоже побывали в Освенциме! Однако, вероятнее всего, вы жили в то время в одном из огромных дворцов квартала аз-Захир, в Каире или квартала Стенли в Александрии. Жили жизнью миллионера и думали не о преступлениях нацистов, а о пирах и сделках.

Однако все годится — разговор о нацизме, арабские лошади, снос старых домов, населенных бедняками, пожертвования в пользу Израиля — все годится, если ты преуспеваешь!

Конечно, смерть одного ребенка равна смерти Целого мира. Но никто не спросит вас, сколько детей убито в Джалиле — пять, десять? — и сколько тысяч детей истреблено в Ливане, а до того в Палестине?

Утром поступали сообщения о сотнях погибших и раненых в осажденном городе. Вечером местное телевидение транслировало торжественную, гневную и скорбную церемонию захоронения четырех израильских солдат, павших «на войне». Арабы, естественно своих погибших не оплакивали! Оно и понятно, ведь есть люди настоящие и люди абсолютно бесполезные! В той же газете «Прогресс» я прочел заявление Кашира ал-Джемайля, кандидата в президенты Ливана, он так и сказал: «В нашем регионе есть ненужный народ, который называют палестинским народом!»

Большую часть сведений я узнавал из телевизионных передач, которые смотрел в отсутствие Бриджит. Видел улыбки американского посланника в Ливане Филиппа Хабиба, слушал его заявления об успехе его планов прекращения огня. Старался не размышлять над ситуацией, когда та же Америка, которая снабдила Израиль самолетами и бомбами, сеющими огонь и смерть, направляет своего посланника для прекращения огня. Не думать о том, что у нее две ипостаси — убийцы и сочувствующего. Что толку думать об этом, если Америка же выступает и посредником в эвакуации бойцов Сопротивления из Ливана? Если она приняла и осуществила решение о направлении своего и союзнического воинского контингента для изгнания палестинцев, а мы подписали это решение и скрепили его рукопожатием? О чем тут думать, если все кончено и бойцы Сопротивления покидают Ливан?

И все же в этой стране нашелся один журналист, который не промолчал. Это был Бернар!

В то утро мое внимание привлек заголовок его колонки «Непогрешимые». Прочтя первые фразы, я с трудом поверил своим глазам: «В эти дни нашу свободную страну постигла странная болезнь — болезнь молчания. Никто ни словом не упоминает о преступлениях против прав человека, если их совершает Израиль. Возвращающиеся из Ливана журналисты хотят рассказать о виденном ими, но их статьи никто не публикует. Не так ли, дорогая Лоранс?

Вы говорите, что звучат отдельные робкие голоса? Но погодите! Им немедленно будет дан ответ в разделах писательской почты в наших крупнейших газетах. Их немедленно обвинят в антисемитизме! Напомнят о гитлеровских газовых печах. Скажут, что в то время эти авторы еще не родились, но они несут за них ответственность своими писаниями. Израиль — это святыня. Израиль непогрешим, и никто не имеет права тронуть его. Все, что делает эта страна, хорошо.

Вы скажете, что нет преступлений плохих и преступлений хороших. Тем более, если их жертвами становятся женщины, дети, старики, больные на больничных койках.

Значит, вы левый экстремист, подстрекатель и агент Организации Освобождения Палестины…»

Вся статья была выдержана в этом тоне, а в конце, после подписи автора, шла фраза: «После всего сказанного я, конечно, понимаю, что я антисемит, и нет необходимости, чтобы кто-то писал об этом и пытался раскрыть мне глаза!».

Я в жизни не читал в газетах этой страны подобных слов и решил, что должен обязательно увидеться с Бернаром и узнать от него, что произошло и что именно сказала упоминаемая им в статье Лоранс. Протянул руку к телефону, чтобы условиться о встрече, но вспомнил интервью с норвежской медсестрой Марианной и решил повременить. Я уже поклялся себе, что не буду смотреть по телевидению кадры выхода палестинских бойцов из Бейрута и не буду ничего читать об этом. Когда израильтяне вошли в Западный Бейрут после убийства Башира Жмайеля[35], они наши там лишь горстку бойцов из насеристских отрядов, которые отстреливались из винтовок против артиллерии и танков. Я решил вообще не включать телевизор. Видеть все это было бы настоящим самоистязанием.

Но долго прятать голову в песок мне не удалось. В тот же день телефонный звонок пробудил меня от тревожного послеобеденного сна. Глухой голос говорил на ливанском диалекте:

— Господин..?

— Да.

— Я Сами из Ливанского Красного Креста.

— Здравствуйте.

Я пытался вспомнить, знаю ли я его, но Сами взволнованным голосом продолжал: «Со мной ваш египетский друг устаз[36] Ибрахим. Он сейчас будет говорить с вами, постарайтесь его успокоить».

— Ибрахим! — крикнул я.

С другого конца до меня донесся хриплый, прерывающийся голос:

— Слушай, здесь горы, горы…

— Ибрахим, говори погромче, пожалуйста. Я тебя не слышу. Как ты себя чувствуешь?

— К черту мое самочувствие! Я говорю, что здесь горы трупов. И миллионы мух. Мухи облепили мои глаза. А под кожей у меня запах смерти. Записывай, записывай скорей то, что я говорю.

Я нашарил на столе ручку и бумагу, крикнул в трубку:

— Я не понимаю, Ибрахим. Что я должен писать? Какие мухи?

— Пиши, что я говорю, — злобно крикнул он в ответ. — В Сабре тучи мух вьются над горами трупов. Нет, не вычеркивай этого. Вычеркни мух. Какое значение? Я не могу думать. Обожди минутку… Мухи жужжат у меня в ушах. Извини. Здесь некуда писать. После ухода палестинцев все наши газеты закрыли. Я хочу рассказать тебе, что видел, пока не поздно. Ты должен записать. Обожди минутку, обожди.

Наступило молчание. Потом послышался голос Сами:

— Я просил вас успокоить Ибрахима. Он в ужасном состоянии! Мы все в ужасном состоянии после увиденного в Сабре и Шатиле. Но у Ибрахима вдобавок ко всему диабет, как вы знаете. Он может погибнуть, говорю вам прямо, может погибнуть, если случится кризис…

Трубку вновь схватил Ибрахим. По его голосу я понял, что он прилагает нечеловеческие усилия, чтобы держать себя в руках.

— Слушай, — сказал он, — у нас нет времени. — Если я не использую эту возможность, в следующий раз не найду даже телефона. Что пишут у вас о произошедшем в Сабре и Шатиле?

— Ничего не пишут. А что произошло?

— Как?! — крикнул он. — Даже в Европе? Здесь уже три дня продолжается резня — после того, как израильтяне вошли в Бейрут. И ничего не пишут? Я только что вернулся из Сабры…

Ибрахим не успел закончить фразу — раздался длинный гудок, связь прервалась.

— Ибрахим, Ибрахим! — продолжал я кричать в мертвую трубку. — Что случилось?

Что случилось? Я включил телевизор. По нему показывали сериал «Даллас».

Я отошел от телевизора, включил радиоприемник, стал ловить одну станцию за другой. Нигде не было новостей, всюду только музыка и песни. Но пока я лихорадочно гонял индикатор приемника слева направо и назад, телевизионный сериал прервался, на экране появилась дикторша и с каменным лицом объявила: «Мы только что получили репортаж из Бейрута. Советуем людям с повышенной чувствительностью и страдающим серьезными заболеваниями не смотреть его.»

Молчание. Темный экран. Безо всяких предисловий появляется диктор, имя которого я знаю — Жан Паскаль, худощавый, с грустными глазами. Сейчас его глаза подернуты пленкой слез. Он стоит на фоне остатков разрушенного дома. Ярко светит солнце, и лоб его блестит от пота. Некоторое время молча смотрит в камеру, потом начинает говорить, пытаясь быть спокойным: «Дамы и господа, уважаемые зрители, за двадцать лет моей работы на телевидении это первый репортаж, который я не хотел бы вам показывать… — голос его дрожит. — Это первый репортаж из лагеря Сабра после происходившего здесь в течение нескольких дней истребления палестинцев».

Диктор умолкает. На экране видны узкие улочки, развалины домов с торчащими из них скрученными железными прутьями, обломки мебели и… никакого признака жизни. Камера замедляет движение, последующие кадры сняты издали.