Рассказ Бернара нагнал на меня тоску, мне захотелось уйти. Но он, заметив мое движение, сказал:

— Посидите, вы еще не выпили кофе.

В этот момент Элен с хмурым лицом поставила передо мной чашку кофе, а Бернар спокойно сообщил ей:

— Этот месье, Элен, не имеет никакого отношения к тому, что произошло с вашим мужем.

Элен пристально на него посмотрела, и он уверенно подтвердил:

— Абсолютно никакого!

— Почему вы это сказали? — спросил я, когда Элен, не произнеся ни слова, отошла.

— Потому что знаю, что вы здесь ни при чем!

К нему уже вернулась его обычная живость, и он, посмеиваясь, заметил:

— Она должна бы радоваться. Ведь постоянно жаловалась, что Юсуф, едва продерет глаза, начинает прикладываться к рюмке и уже не останавливается до самого вечера. А теперь он не пьет ни капли. Полная духовная трансформация.

Я ждал продолжения, но он сказал:

— Не смотрите на меня такими глазами! Мне ничего не известно ни о Юсуфе, ни о состоянии его духа. Но зато известно об эмире.

Я насторожился. После некоторого колебания Бернар продолжил:

— Вы должны знать, что я считаю себя ответственным за то, что познакомил вас с Юсуфом и предложил помочь ему с этой газетой. И сказал вам, что эмир прогрессивный человек.

— Что же в этом нового? Разве он не действительно прогрессивный?

— Это зависит от того, как понимать данное слово. В любом случае, прошу вас, пусть этот разговор останется между нами. Если мои источники достоверны, в вашем регионе затевается большая игра, и то, что происходит в Ливане — только начало. Расклад полностью меняется, и сейчас идут секретные переговоры между всеми заинтересованными сторонами: государствами, учреждениями, организациями. Его высочество — приводной ремень всей операции.

— Вы меня не удивили, — сказал я.

— До вас уже что-то дошло?

— Нет, я не знаю никаких деталей и не располагаю такими осведомленными источниками, как ваши. Но у меня с самого начала возникли подозрения относительно эмира и его связей, и я предупредил об этом Юсуфа.

— Тут вы допустили ошибку, дружище. Люди подобного рода не любят, чтобы кто-то раскрывал их тайны. А тому, кто раскрыл, лучше всего молчать!

После того, что я услышал от Бернара, я уже не удивлялся безуспешности своих попыток связаться с эмиром Хамидом. Но я скрыл услышанное от Бриджит и вообще не возвращался к разговору об эмире. Надеялся, что она останется при мнении, что все произошедшее вызвано его желанием выставить напоказ свое богатство. Понимал, что, если бы она заподозрила что-то другое — например, желание эмира выведать через нее мои настроения или использовать ее в качестве оружия против меня, — это вызвало бы с ее стороны болезненную реакцию, разбередило бы старые раны, которые она пыталась лечить бегством из родного города. Мое молчание отнюдь не гарантировало того, что она ничего не узнает. Я действовал исходя из эгоистических побуждений. Мысль о том, что я могу ее потерять, была для меня непереносимой.

Ощущение опасности побуждало меня еще крепче держаться за нее и все глубже погружаться в закрутивший и несущий нас обоих водоворот. Мы барахтались в нем, но не тонули, сливаясь в одну неразделимую волну, в одну каплю.

Испытывала ли и ты, Бриджит, это ощущение опасности? Ты отдавалась мне полностью и без колебаний. Порывы страсти уносили нас в запредельные дали, мы хотели изведать все и не потерять ни мгновения. Я сжимал тебя в объятиях, словно боясь, что если ослаблю их, ты ускользнешь от меня, внезапно исчезнешь навсегда. Я гладил твое пылающее лицо, эти обожаемые мною морщинки, которые прорезались на нем в момент высшего наслаждения, словно непереносимое счастье рождало столь же непереносимую боль. Я прикасался пальцами к твоим губам, полуоткрытым в стоне, от которого содрогалось твое тело, к твоей длинной белой шее с бьющейся на ней синей жилкой. Гладил твои покатые, шелковистые плечи, стремясь сохранить в кончиках пальцев ощущение их живого тепла, твои красивые руки, твои длинные ноги с маленькими мягкими ступнями, которые так же легко носят тебя по земле, как крылья — белую голубку. Я касался губами твоего лба, так возбуждающего мои чувства легкого пушка у кромки волос. Целовал твои веки и проводил пальцем по длинным мягким ресницам. Глядел в твои синие глаза, когда они сияли блеском молодости.

Я хотел навечно сохранить тебя в ощущениях своих пальцев, рук, губ. На вершине любви страшился утраты. В тот момент, когда мы были каплей, несомой волной, боялся разлуки.

И ты, несмотря на все, чувствовала, что со мной происходит что-то необычное. В тот момент, когда я целовал ложбинку между твоей шеей и плечом и гладил золотые пряди, закрывавшие мне лицо, а ты водила рукой по моим волосам, жесткость которых тебя возбуждала, ты, вдруг засмеявшись, сказала:

— Ты стал каким-то ненасытным! Что с тобой?

Я не ответил, одурманенный любовью и запахом твоего тела.

— Я, правда, такая же ненасытная, — добавила ты, продолжая смеяться, — но я боюсь за тебя.

Не поднимая головы, я пробормотал:

— Мой врач говорит, что я никогда не был в лучшей форме, чем сейчас.

— Ну вот! Я же говорила, что мы спаслись любовью. Все же надо быть поосторожнее, поблагоразумнее.

Ты почувствовала, как после этих слов мое тело слегка напряглось. Погладила меня по спине, спросила:

— Я сказала что-то не то?

— Конечно, предлагаешь умерить нашу любовь! Такие слова произносят любовники, собирающиеся расстаться!

Не переставая целовать ее, спросил:

— Сколько раз ты говорила подобные слова? Разве по мне видно, что я собираюсь отказаться от тебя? И тебе не разрешу бросить меня, даже если бы ты захотела! Ты моя собственность — я потерял тебя, а потом нашел. И хочу, чтобы ты оставалась моею надолго, навсегда. Как будто времени не существует!

Эта фраза внезапно всплыла в моем сознании, но я не помнил, когда и где я ее слышал.

В один из тех наполненных событиями дней я получил любезное письмо от редактора моей каирской газеты.

Я послал ему счет из больницы, и в письме он подтверждал, что газета оплатит расходы на лечение, и желал мне полного выздоровления и возвращения к работе. Писал, что газета гордится таким сотрудником, как я, и советовал не спешить и не приступать к работе, пока я полностью не оправлюсь. Уведомил, что, как я и просил его, не сообщил о моей болезни никому в редакции, чтобы известие не дошло до семьи.

Письмо взволновало меня. Мы с редактором были старыми коллегами. Дружба между нами не сложилась, поскольку его точка зрения на прессу сводилась к тому, что, какова бы ни была власть, он будет служить ей, пока она остается властью. Вместе с тем, к коллегам он относился дружелюбно и не отказывался помочь, пользуясь своим служебным положением. Особенно обрадовал меня отпуск, предоставленный мне «до полного восстановления сил». Он избавлял меня от чтения газет и писания ежемесячных обзоров, требовавшего поисков «любопытной» и всякой другой информации.

Но я не мог не следить за тем, что происходило в Ливане. Поступающие оттуда новости были подобны ударам по голове. Разрушение центра Бейрута. 250 убитых за один налет. Согласие на вывод из Ливана отрядов арабских добровольцев. Прибытие американских сил для контроля над эвакуацией палестинцев. И так далее. Я следил также за развернутой газетой «Прогресс» кампанией против нарушения Израилем международных законов ведения войны и применения запрещенных видов оружия. Читал и гневные опровержения сторонников Израиля. Самое гневное из прочитанных мною было подписано «И. Ф. Давидян, бизнесмен». Автор публикации утверждал, что газета встала на опасный путь распространения лживых измышлений, фабрикуемых Организацией Освобождения Палестины. Что война в Ливане ведется с целью изгнания террористов, убивающих израильских женщин и детей в Джалиле. Напоминал газете о том, что миллионы еврейских женщин и детей погибли в нацистских лагерях — в Освенциме, Бухенвальде и других, и задавал вопрос: «Неужели вы хотите, чтобы евреи продолжали вечно платить эту дань?.. Еврейский народ не нуждается в уроках нравственности и гуманизма ни с чьей стороны».