— Что со мной происходит?.. Чем я заслужила такое счастье?..

А я спрашивал себя: «Чем я заслужил такую любовь?.. Не стыдно ли мне так радоваться, в моем-то возрасте, в такое время, в разгар войны?..»

Но это после. А в тот момент, когда она оставила меня перед дверью кафе, нашего кафе, сказав, что боится, что полюбила меня, я долго стоял, как вкопанный, как дерево, ничего не слыша и не воспринимая, кроме сказанных ею слов: «Боюсь, что я полюбила тебя!» Я даже не понимал их смысла. Они проникли в мою иссохшую, потрескавшуюся душу, как живительная, долгожданная влага.

Боюсь, что я полюбила тебя!

Белый парус стремительно несется по синим волнам…

В тот же вечер ты мне позвонила, голос в трубке звучал виновато:

— Я могу тебя увидеть?.. Давай встретимся и к черту все мои расчеты, к черту слова, которые я приготовила, чтобы образумить тебя и образумиться самой. Я обниму тебя, как только ты войдешь, поцелую, крепко прижму к себе, потом отстраню, чтобы увидеть твое лицо, поверить в то, что это ты, и снова прижму…

Мы шли по полутемным улицам… Я сжимал твою руку, ты мою. Ты говорила, как будто разговаривая с кем-то другим, не со мной:

— Это было несправедливо, несправедливо встретить тебя и полюбить.

Я не понимал, что ты имела в виду, но соглашался:

— Это несправедливо — встретить тебя в таком возрасте и испытать такую любовь.

Мы удивленно смеялись и были счастливы. Ты шла быстрым шагом, своей легкой походкой, словно на кончиках пальцев, увлекая меня за собой. Не заметили, как очутились в том саду, в его аллеях, освещенных только луной. Я любил тебя, прекрасная ночь была прохладна, мы тесно прижимались друг к другу, ты спрашивала, не холодно ли мне, я отвечал, нет, ты поднимала голову, глядела мне в лицо, недоверчиво шептала: неужели все это правда, не снится ли нам? Я отвечал, что, если снится, то это прекрасный сон. Проснувшаяся птица хлопала крыльями на ветке. Мне на голову упал слетевший с дерева лист, ты сняла его и приложила к своим губам. В лунном свете я увидел твое лицо в ореоле золотых волос, ты улыбалась, и вокруг твоих глаз и на подбородке виднелись маленькие морщинки, которые я так обожаю. Ты спросила, почему я люблю целовать тебя на свету. Потому что люблю видеть твое лицо, — ответил я. А я, — сказала ты, — вижу тебя с закрытыми глазами, уже много месяцев вижу тебя с закрытыми глазами. Ты закрыла глаза и я поцеловал их, ты обхватила длинными нежными пальцами мою голову, и я поцеловал тебя снова. Но ты сказала, что тебе больно, и я отпрянул. Ты положила голову мне на плечо, говоря, что тебе приятна эта боль, и стала быстро целовать мое лицо, лоб, губы, задыхаясь от волнения и спрашивая: что это с нами?

— Я влюблен в тебя, как мальчишка, — ответил я, — как будто жизнь моя только начинается.

— Разве ты не знаешь, — засмеялась она, — что все влюбленные — дети, у них нет возраста? Сама любовь — дитя.

Я знал, что это ложь, но это была такая сладкая ложь! Прекрасный сон! Я тебя люблю, ты со мной, нежная ночь в саду, под склоненными деревьями, и нет ни молодости, ни старости — только мы с тобой в серебряном свете луны, у нас нет возраста, и время бесконечно.

Так было вначале, в ту ночь, когда мы стали единым целым.

Возвращаясь от тебя в ту ночь любви, иду мимо темных каменных домов, в которых освещены лишь редкие окна — кто-то бодрствует за ними. Мне холодно, я засовываю руки в карманы плаща и ускоряю шаг. Но не хочу возвращаться домой, в замкнутое пространство. Если бы взлететь над этими глухими темными стенами, очутиться вместе с тобой в другом мире, нежном и прозрачном, не огороженном ни кирпичом, ни сроками назначенных встреч, ни газетами, ни войнами, ни голодом, ни смертью, ни вчерашними заботами, ни завтрашними неожиданностями. В нашем общем с тобой мире, у которого нет возраста, даже если жизнь его коротка — здесь и сейчас, в мире, который стирает все прошлое, делает прекрасным настоящее и увековечивает лишь радость.

Ничего, кроме радости!

Это желание заразило нас обоих!

В ту ночь и в последующие меня поразила твоя способность любить: твое желание бодрствовать всю ночь и делать все так, как будто завтра никогда не наступит, как будто, если мы сейчас не насладимся радостью сполна, она уйдет навсегда. Мы любили друг друга, и ты требовала, чтобы я читал тебе стихи, и сама читала. Мы выходили среди ночи и бродили обнявшись по пустым холодным улицам, возвращались и начинали все сначала. Я не верил, что я с тобой — может, и впрямь утратил возраст, но еще больше, чем ты, боялся потерять хоть одно мгновение нашей ночной радости.

У тебя были свои причуды. Ты любила, например, лежать на боку, свернувшись калачиком, подтянув коленки к груди, с закрытыми глазами, и держать во рту большой палец. Я наклонялся к тебе, и ты притворялась, что очень испугалась со сна, бормотала что-то невнятное, как лепет грудного ребенка, и протягивала руки обнять меня. «Целуй меня, целуй повсюду», — говорила ты детским голосом. Не трудно было догадаться, что прежде чем проснуться зрелой и пылкой женщиной, тебе хотелось немного побыть ребенком.

Это я понимал. Но не мог понять, что случилось со мной. Каким образом, вступив в позднюю осень моей жизни, я мог выдержать этот головокружительный ритм, этот водоворот ночных бдений, не утонуть в нем безвозвратно? Куда девались давление, боли в затылке, слезливость?

Я чуть не рассмеялся в лицо доктору, когда при очередном обследовании он сказал мне:

— Вот видите? Все пришло почти в абсолютную норму. Очевидно, вы следуете моим советам, не позволяете себе никаких излишеств и волнений, не так ли?

— Конечно.

— А журналистика? Вы сменили профессию?

— Я перестал заниматься журналистикой.

— Так-то оно и лучше. В таких случаях, как ваш, надо избегать всего, что повышает давление.

Я не обманывал врача. Я давно уже не писал статей в газету и даже не поддерживал связи с редакцией. И меня и их это устраивало. Именно в эти дни меня осенила мысль, что я испробовал все — пытался быть хорошим сыном и мужем, добрым отцом, принципиальным человеком, совестливым журналистом, почтенным старцем, заботящимся о будущем своих детей… Испробовал все, кроме радости. Не пытался стать счастливым для себя. Какое наслаждение узнать хоть раз в жизни, хотя бы в конце ее, эту святую радость ради самой радости. За месяцы, проведенные с Бриджит, я нащупал дорогу к истине, которая всегда была где-то рядом, но которой я не замечал. Я старался играть какие-то благородные роли и забыл о самом себе, носил чьи-то маски и утратил свое настоящее лицо… И в актерстве-то я не слишком преуспел. У меня были крылья из воска, и они растаяли в лучах истины. Таяли мучительно медленно, что чуть не погубило меня. Как же я счастлив, что наконец упал на землю!

Кто я такой? Теперь я это узнал… Я ничего собой не представляю и никогда не представлял!.. Сын сторожа… Заместитель главного редактора… Побывал в Порт-Саиде… Поднимался на горы Йемена… Тьфу, тьфу, тьфу! Что я сделал в жизни после этого? Жил, упиваясь самоуничижением, как сказал Ибрахим. Марианна, Ибрахим, даже Мюллер сделали в сто раз больше меня. Я столкнулся лицом к лицу с настоящей войной и поспешил заключить сепаратный мир, а потом счел себя жертвой и мучеником. Мучеником во имя чего? Жертвой кого? Собственного честолюбия, слабоволия и тщеславного желания влепить миру пощечину, изгнав из него счастье? Какая радость, что я наконец свалился на землю. Какая радость потерять все, что было в прошлом, чтобы найти тебя, Бриджит!

Осталось только счастье! Ничего, кроме счастья…

Прошу прощения, принц Гамлет, пусть «только молчание» остается твоим уделом, тебе приличествует благородное молчание, а мне не суждено быть на твоем месте. Я лишь пожилой, обманувшийся человек, который занимался одно время болтовней, звучавшей серьезно только в его ушах.

Прошу прощения, принц, потому что на мою долю выпало счастье!