Я разозлился, насколько мне позволяли мои транквилизаторы, и пробормотал, что не желаю слышать подобных слов, что она просто друг, что у меня дочь ее возраста и еще что-то в этом роде. После того случая я стал уводить ее из палаты в холл или даже на другой этаж больницы. Во время посещений говорила больше она и тоже искала всякие забавные темы, чтобы развлечь меня. Мое состояние было таково, что я хохотал над тем, что не заслуживало и улыбки. А она радовалась моей детской смешливости.

Перед выпиской врач пригласил меня в свой кабинет и с чрезвычайной серьезностью уведомил, что он изучил историю моей болезни и находит, что в моем нынешнем состоянии я не должен заниматься журналистикой, и мне следует сменить профессию. Я чуть не рассмеялся, услышав такой совет, но обещал, что постараюсь последовать ему в самое ближайшее время. Еще мне предписывалось пить не более двух чашек кофе в день. Через две недели можно было прекратить прием успокоительных таблеток. Что же касается измерения давления и анализов крови на свертываемость, то эти процедуры должны были войти в обиход моей жизни. Я заверил доктора, что все понял, но, он, по-видимому, не поверил мне и повторил те же рекомендации другими словами.

Едва выйдя из больницы, я купил свежие газеты и отправился в кафе на берегу реки. Прогулка по улицам и свежий воздух показались мне после больничного заточения знамением свободы. Быстро идти я не мог и пользовался своей свободой осторожно. Подойдя к кафе, заметил, что цветы в вазах у входа уже другие, спокойных лиловых и темно-желтых тонов — цветы конца лета и начала осени.

Начал читать газеты, отхлебывая сок из стакана, но вскоре отложил их и стал смотреть на реку. В газетах были все те же заголовки и та же статистика — тысячи бомб с самолетов и тысячи снарядов из пушек обрушивались на осажденный Бейрут. В опубликованной арабской прогрессивной газетой статье о Халиле Хави говорилось, что он был большим поэтом, но его самоубийство — ошибка, ибо человек не должен сгибаться перед трудностями, и далее в том же духе.

Я свернул газеты и стал наблюдать за лебедями. Рядом со мной сидел пожилой мужчина, он давал своему внуку хлебные крошки, и тот бросал их в воду. Под окном собралась большая стая лебедей, одновременно опускавших головы в воду и поднимавших их в ожидании новой порции крошек. Так же одновременно они набрасывались на маленьких уток, отгоняя их твердыми красными клювами. Я подумал, что это и есть настоящий лебединый танец.

Мгновение спустя я заметил стоящую возле меня Бриджит. Она нахмурилась при виде свертка газет на столике и сразу стала упрекать меня:

— Дорогой мой упрямец, разве врач не запретил тебе все это? — Но тут же поцеловала в щеку и добавила: — Как же я счастлива, что ты вернулся. Ты не представляешь, как мне не хватало наших встреч в этом кафе!

Взяла газеты и бросила их на дальний столик.

— Напрасный труд, Бриджит, — сказал я, — я и без советов врача собирался сделать то же самое. Решил больше не читать газет и не смотреть телевизионных новостей. Как ты говорила, не мы начали это кровопролитие, и не мы можем остановить его. Действительно, мы не в силах ничего сделать.

— Ты становишься здравомыслящим человеком… Правда, я не люблю здравомыслящих людей! Но склоняю голову и сдерживаю слезы, готовые брызнуть из моих глаз.

Мы снова начали встречаться каждый день и разговаривать. Однако оба были уже не те, что прежде. Про себя я понимал, что изменился после болезни и лечения, но что изменило ее?.. Почему она стала подолгу молчать и прекратила рассказывать мне забавные случаи из своего ежедневного общения с туристами?

Перемены во мне продолжались. Даже после того, как я перестал принимать успокоительные таблетки, я испытывал странные ощущения. Вечерами, сидя дома и смотря по видео старые египетские фильмы, я вдруг чувствовал, как слезы набегают на глаза, когда на экране Фатен Хаммама страдала от интриг старого Заки Рустума, или Камаль аш-Шинави без причины бросал ждущую от него ребенка Шадию[31]. Я смахивал слезы, выключал видео и пытался смеяться. Вспоминал, как в молодости иронизировал над этими мелодрамами, рассуждал об осталости египетского кино. Что же произошло?..

Голоса Халида и Ханади в телефонной трубке также заставляли меня прослезиться. Я по-настоящему плакал, когда Ханади сказала мне, что получила на выпускных экзаменах общий балл 70 из 100, и немедленно потребовал, чтобы она узнала условия поступления в клуб верховой езды. Она воскликнула:

— Мерси, лучший папа на свете, но что это, ты плачешь?

А когда я поздравил Халида с его блестящим успехом и сказал дрожащим от волнения голосом, что горжусь им и прощаю его, он удивился:

— Прощаешь? Что ты мне прощаешь, папа?

Но я повторил, что прощаю и закончил разговор, чтобы не разрыдаться в трубку.

Так же трудно мне стало сдерживать слезы в присутствии Бриджит. Я сердито выговаривал ей, если она хоть чуть-чуть опаздывала на полуденное свидание, и она была вынуждена оправдываться и просить прощения, но во взгляде ее сквозило удивление, потому что она видела, как я отворачиваю лицо в сторону и прячу в ладонях, борясь со слезами. В конце концов я откровенно рассказал, что со мной происходит. Выслушав меня, она сказала:

— Мне ты нравишься сейчас гораздо больше, чем раньше. Я уже говорила, что не люблю слишком здравомыслящих людей. Но если это тебя беспокоит, то отчего не сходить к врачу?

Но мой доктор ничего не понял. Он освидетельствовал меня со своей обычной скрупулезностью, направил на анализы и, ознакомившись с результатами, сообщил, что мое состояние значительно улучшилось и почти нормализовалось. Когда я второй раз объяснил ему, что не могу сдерживать слезы, он внимательно выслушал объяснения и выписал направление к окулисту, сказав:

— После того, как мы проверим сами глаза, можно будет направить вас к психоаналитику.

Мне хотелось обругать доктора, но я взял направление и быстренько вышел из кабинета. Брюзжа про себя, спустился по лестнице и остановился у выхода из здания, стараясь успокоиться и вспоминая, где я оставил машину. Несколько глотков свежего воздуха помогли мне обрести равновесие.

В безуспешных поисках машины я прошел почти до конца длинную улицу и остановился на углу. Прикрывая глаза козырьком ладони, пытался разглядеть свою машину среди десятков других, припаркованных у тротуаров. Однако мгновение спустя забыл и машину и все остальное. Как же это я до сих пор не замечал, не обращал внимания на чудесную, раньше обычного наступившую в этом году осень?!

Зелень деревьев, которые росли в этом тихом квартале по обеим сторонам улицы, поблекла и была расшита блистающей на солнце желтизной. Каждое дерево на этом празднике осени напоминало гигантский цветок, раскрашенный в бледно-зеленые, желтые, желто-коричневые, красные, серебристые и другие, не поддающиеся определению тона. Срываемые ветерком листья, прежде чем упасть на землю, медленно кружились в воздухе, словно золотистые бабочки. На земле, вокруг каждого ствола лежал, как отражение самого дерева, желтый круг из листьев. Их слабое шевеление и сухой шелест рождали волнение в груди.

Я долго стоял, отрешившись от всяких мыслей и переводя взгляд с чистого синего неба на теряющие свое убранство деревья. Из глаз катились слезы, но я с ними не боролся. Что-то внутри подсказывало мне, что в этом тихом золотом огне возродится и оживет моя душа… Я медленно разорвал выписанное врачом направление, и белые клочки бумаги смешались в воздухе с падающими листьями.

Был ли это тот самый день, когда Бриджит сказала, что любит меня? День, когда любовь волной накрыла неопытного пловца и понесла его, задыхающегося и бестолково размахивающего руками, неизвестно куда?.. Но зачем я лгу?.. В тот день я плыл на гребне волны, счастливый и гордый — меня, старика, полюбила молодая красавица. Из-за меня у нее на глазах блестят слезы и дрожат руки, когда я касаюсь ее. Еле слышным шепотом она спрашивает: