Я растерянно пробормотал:

— Но, Ибрахим, сейчас даже самые упертые коммунисты не утверждают этого! Даже в Кремле не думают, что это может произойти на Западе. Ты что, умом тронулся?

Мы продолжали спорить и за обедом, и в матине, словно вернулись во времена нашей юности…

И хотя мы не пришли к согласию ни по одному пункту, он был абсолютно прав, когда сказал мне в первую же встречу в этом городе, что смерть стерла причины нашей вражды. За несколько проведенных вместе дней мы сблизились и по-настоящему сдружились, несмотря на всю разницу взглядов. Словно каждый из нас в глубине души не принимал эту разницу всерьез. Мы спорили как бы для проформы, чувствуя, что оба мы — тени умершего прошлого, что Абд ан-Насер не воскреснет, а рабочие всего мира не объединятся. Но вслух мы этого не произносили, постоянно утверждая обратное. Я говорил ему, скорее, чтобы убедить самого себя, что народ не забудет того, что сделал для него Абд ан-Насер. Мои односельчане будут помнить, что именно он выстроил в деревне, жители которой погибали от малярии, медицинский центр, две школы, разделил землю между бедняками и дал сыновьям бедняков работу на выстроенных им заводах. Подобно Ибрахиму, я черпал веру в мелочах. Рассказал ему, как недавно дал одному другу прослушать часть речи Абд ан-Насера и увидел в его глазах слезы! Напомнил, как в 1977 году, после всего того, что было наговорено об Абд ан-Насере, люди в Египте вышли на демонстрации с его портретами и с его именем на устах. Доказывал, что, следовательно, в один прекрасный день люди снова поверят в революцию. Я говорил много. Ибрахим выслушивал меня и, упрямо качая головой, твердил:

— Но он преследовал своих союзников и приблизил к себе врагов, которые все погубили. Кто выдвинул Садата?

Я пытался возражать, мы оба накалялись, и полемика не утихала.

Но однажды в разгар спора Ибрахим неожиданно спросил:

— Слушай, в чем ты хочешь меня убедить? Ты думаешь, что я откажусь от своих взглядов и приму твои? В таком-то возрасте? Да я скорее покончу с собой!

Я понял, что он, как и я, цепляется за свою веру, чтобы его мир не рухнул окончательно, чтобы не расстаться с мечтой, которой мы отдали всю жизнь!

К концу недели Ибрахим, однако, поостыл и от политических споров перешел к другим темам. Стал жаловаться, что я, хотя мой брак и завершился разводом, принесшим мне много мучений, все же счастливее его, поскольку знал в жизни истинную любовь. А между ним и женщинами, которых он встречал, всегда стоял какой-то непонятный ему самому барьер. И что толку, если мужчина встретит ту, которую искал всю жизнь, когда время его уже ушло? Я обычно выслушивал его молча, понимая, что никакими словами тут не помочь.

За два дня до его отъезда мы встретились, чтобы поужинать в ресторане над рекой. Но передо мной был совсем другой Ибрахим, не тот, которого я знал. Он немного опоздал, а когда уселся напротив меня, я отметил бледность его лица и то, что пальцы его рук, лежавших на столе, дрожат. Мне показалось, что он весь дрожит, нога его под столом тоже нервно подрагивала.

— Что с тобой? — как можно мягче спросил я.

Вместо ответа он задал мне встречный вопрос:

— Почему нам не дано узнать настоящую радость или хотя бы настоящий покой? Кто распорядился лишить нас счастья?

Все так же осторожно я сказал:

— Недавно ты говорил мне о случайных обстоятельствах, которые формируют нас, рассказывал о своих родителях и о том, как всю жизнь мучился от несправедливости.

— Я говорил это? Ну и что? Разве в этом дело? Несправедливость доставляла мучения не только мне. Но у других жизнь от этого не кончалась. Жизнь вмещает все, и справедливость и несправедливость.

— Что ты все же имеешь в виду?

— Ничего. В день моего приезда сюда ты спросил меня о Шадии, и с тех пор я все думаю… Я не хотел, чтобы она мучилась вместе со мной. Я действительно хотел, чтобы она оставила меня. В тюрьме мы не знали, когда выйдем на свободу и выйдем ли. Мне казалось, что из-за меня она тоже в тюрьме, и решил дать свободу хотя бы ей.

— Но, желая освободить, ты разрушил ее.

В тот же момент я пожалел о сказанном и уже открыл рот, чтобы извиниться перед Ибрахимом, но он рассеянно, безо всяких эмоций откликнулся:

— Но ведь и она тоже разрушила меня — скорее всего, я не смог устроить свою жизнь именно потому, что все время искал ту Шадию, какой она была прежде.

Большими глотками выпил целый стакан воды, налил еще и молча устремил взгляд в окно, на реку, туда, где по черной поверхности воды скользил, склонив длинную белую шею и зарывшись клювом в перья на груди, одинокий и, наверное, тоже мучимый бессонницей лебедь. Ибрахим следил за ним, пока он не скрылся из виду, потом, не глядя на меня, признался.

— Я люблю Бриджит.

— Знаю.

— Ты-то знаешь, а что делать мне?

— Ты тоже прекрасно знаешь все, что я могу тебе сказать: по-моему, мы слишком стары для нее.

— Почему мы стары, а душа наша не стареет, не перестает любить, не подает нам знака прекратить надеяться, прекратить думать о любви?

Я чувствовал, что его волнение передается мне. Сказал:

— Может быть, душа подает знаки, но мы не желаем их замечать?

Он отрицательно покачал головой:

— Нет, нет, я не ощущаю ничего подобного. Я все тот же мальчик, который мучился страданиями своей матери. Все тот же юноша, который радовался когда Шадия призналась, что любит его. До сих пор вижу, как она опустила глаза, говоря эти слова. До сих пор слышу свист стегавшего мое тело тюремного кнута, взрыв первой бомбы в Бейруте все так же гремит в моих ушах. Все это никуда не ушло, оно во мне, и время ничего не меняет. Я понимаю, что такое смерть. Но что такое время? Я говорю тебе, что люблю ее, а ты рассуждаешь о времени. Какая тут связь?

Он говорил задыхаясь, слова теснили друг друга.

— Послушай, — спросил я, — а она сказала, что любит тебя?

— Нет.

— Так, в чем ты ее упрекаешь?

— Разве я сказал, что упрекаю ее? Я сказал лишь, что люблю. Я только что был у нее.

Что-то внутри меня сжалось, но я не вымолвил ни слова.

Тихим, нейтральным голосом, словно речь шла о ком-то другом, глядя то на реку, то на меня, Ибрахим начал рассказывать:

— На следующий день после нашей встречи в гостинице у Мюллера, я признался ей в любви, был не в состоянии с собой совладать. Когда накануне она ушла вместе с тобой, я не мог думать ни о ком и ни о чем другом. Даже слово „любовь“ не передает того, что со мной случилось. Все прошлое отступило назад, и жизнь свелась к одной мысли: хочу, чтобы эта красавица была моей, здесь и сейчас. Тогда все станет на свои места, исправятся все ошибки, сгинут все разочарования, в мир вернется справедливость. Я лгал, когда спорил с тобой. И даже когда говорил ей, что стыжусь признаваться в своей любви к ней, такой молодой, говорил неправду. В мире нет ничего естественней. Она избавила меня ото лжи, спросив:

— Почему я? Многие девушки были бы рады, если бы вы их полюбили. А я вам не гожусь». Она не захотела сказать, что я ей не гожусь.

Ибрахим с грустной улыбкой развел руками:

— Дело не в возрасте, не в разнице лет. Сознаюсь, у меня были связи с девушками и моложе ее. И не по моей инициативе. Мне же всегда хотелось поскорее избавиться от них. Дело в том, что она меня не любит. Она выслушала меня вежливо, но равнодушно. Но вчера вечером она вела себя странно — много пила и смеялась. Говорила, что завтра у нее выходной, а с доктором обходилась суровей обычного. Ты заметил, что она всегда говорит с ним так, словно в чем-то упрекает? А он смотрит на нее виноватыми глазами. Он что, признавался ей, как и я, в любви? Я бы не удивился. Что такого, если он старше меня на двадцать или тридцать лет! Она называет его дядя Мюллер, но слово «дядя» звучит в ее устах как ругательство. Она смеялась без причины, похлопывала его по руке. Он все терпел, только просил ее больше не пить. Я не понял, что она имела в виду, когда предложила ему «закрыть список» после Педро. Мюллер вдруг покраснел и разразился тирадой по-немецки, а она слушала его с холодным видом и, когда он кончил, сказала мне: «Не волнуйтесь, мы с доктором Мюллером привыкли спорить, как и вы с вашим другом». Потом она встала, пошатываясь, и попросила меня отвезти ее домой.