— Харам? Шахматы?

Халид помолчал, потом решительно ответил:

— Да, папа, харам.

После телефонного разговора я долго стоял, опершись рукой о стол. Потом пошел в кухню приготовить чашку кофе — я в ней очень нуждался, но вместо этого уселся на стул и тупо уставился взглядом в окно. Голова была пуста, мысли словно испарились. В конце концов я обнаружил, что напеваю про себя:

— Харам, харам, конечно же, харам…

Ибрахим ожидал меня в холле гостиницы и, едва завидев в дверях, замахал рукой улыбаясь. Но когда я подошел ближе, улыбка сползла с его лица.

— Что с тобой? Ты заболел? — с тревогой спросил он.

— Нет, обычная история — давление подскочило, и голова болит.

— Зачем же ты пришел? Мог бы позвонить, я бы понял.

— Не волнуйся, Ибрахим, я принял таблетку, скоро все придет в норму.

Еще в полдень мы договорились вечером «расслабиться» и сходить в кино. Ибрахим заметил в городе рекламу фильма «Лоуренс Аравийский» и сказал мне, что видел фильм лет десять назад и хотел бы посмотреть еще раз — ему очень понравилась в нем музыка. Теперь Ибрахим начал отговаривать меня от похода в кино, утверждая, что я нуждаюсь в отдыхе. Но я убедил его, что мне нужно отвлечься и, что «Лоуренс Аравийский» будет, возможно, подходящим для этого средством.

— Хорошо, — сказал Ибрахим, — об этом поговорим после. Сейчас же давай зайдем к доктору Мюллеру. Он обещал вне вчера полный список организаций и ассоциаций, с которыми я смогу сотрудничать.

— Разве мы не договорились сегодня не заниматься Делами?

— Конечно, — улыбнулся Ибрахим, — но я договорился о встрече с Мюллером еще вчера. В любом случае мы у него не задержимся.

Отель, в котором жил Мюллер, находился неподалеку. По дороге Ибрахим снова пытался меня уговорить отдохнуть вечером. Я не смог удержаться и пересказал ему в подробностях свой разговор с Халидом. Говоря, с трудом сдерживал слезы, но Ибрахим реагировал на мой рассказ спокойно:

— Не сердись на него, дружище. Я же сказал, что он еще молод и наивен. Это не значит, что он тебя не любит и не хочет видеть. Но его вера сейчас для него важней любви к тебе и важней самой его жизни. Вспомни себя в его годы. Думал ли ты о своей жизни, когда ехал в Порт-Саид, под бомбежки англичан?[24]

— Это разные вещи. Тогда у нас была идея.

— В которую ты верил? — перебил меня Ибрахим. — И он тоже верит в свою идею. Где же разница? В его возрасте ты готов был пожертвовать жизнью, а он жертвует гораздо меньшим — поездкой, во время которой мог увидеться с тобой.

— Разница есть. Мне трудно объяснить тебе свою мысль, я и сам ее не додумал до конца, но то, что мы делали в юности, мы делали ради будущего, ради жизни. А Халид, насколько я могу судить, двигается все дальше в сторону полного отказа от жизни. Будущее существует для него только после смерти. Вчера ты вспоминал, какими были мы в его возрасте… Это ощущение вины, которое мы испытывали даже не за поступок, а за любую греховную мысль, пришедшую в голову. Все это было до того, как мы открыли, что мы не ангелы и не шайтаны, а люди, которые могут и ошибаться и каяться.

— Я делился с тобой воспоминаниями, — засмеялся Ибрахим, — но я отнюдь не авторитет в вопросах покаяния. Я, как ты знаешь, марксист. А ты слишком редко видишься с Халидом, чтобы…

Он запнулся и пробормотал какие-то извинения, но я продолжил его мысль:

— Я понимаю, что ты хотел сказать. Если бы я остался с ним, то сумел бы, возможно, на него повлиять. По как я мог остаться? Мы с Манар с детства воспитывали детей убеждением и предоставляли им свободу выбора. После нашего развода Халид сделал свой выбор и остался с матерью и сестрой. Это была одна из причин, побудивших меня уехать. Мне было бы трудно жить в одном городе с моими детьми, но вдали от них, договариваться о «дружеских» встречах и чувствовать себя посторонним…

У меня перехватило горло, к глазам подступили слезы. Мы уже подошли к гостинице Мюллера, и я сделал над собой усилие, чтобы выглядеть спокойным, когда мы войдем из темноты улицы в ярко освещенный холл.

Мюллер сидел в холле вместе с Бриджит. В хмуром молчании они пили пиво. Ибрахим прошептал мне на ухо:

— Кажется, здесь тоже что-то произошло.

Лицо Мюллера, обычно похожее на маску, выглядело угрюмым и напряженным. Однако, как только мы уселись, он вытащил из кармана большой белый конверт и протянул его Ибрахиму со словами:

— Я не забыл о вас, господин Ибрахим. Здесь вы найдете все нужные адреса.

Ибрахим вскрыл конверт, в нем оказался длинный лист бумаги, разграфленный и заполненный от руки, но так аккуратно, как если бы он был напечатан.

Пробежав глазами графы, Ибрахим сказал:

— Благодарю вас, доктор Мюллер. Мы не станем больше вам докучать. Он сделал движение подняться с места, но Мюллер остановил его:

— Обождите, возможно, вы сможете мне помочь — обернулся ко мне:

— А вы особенно. Дело в том, что Педро исчез.

— Какой Педро? — спросил я и тут же вспомнил и устыдился свой забывчивости.

— Педро Ибаньес, который выступал на пресс-конференции. Забрал свои вещи и покинул гостиницу.

Мюллер стал объяснять, чего ему стоило получить въездную визу для Педро, чтобы тот мог выступить на пресс-конференции. Они здесь не любят беженцев из Чили да и из любой другой страны. Виза действительна лишь на неделю. Педро знает это и тем не менее забрал вещи и ушел из гостиницы, не сказав ни слова.

— Почему вы так тревожитесь, доктор? — спросил Ибрахим. — Ведь Педро не ребенок и отвечает за свои поступки.

Слегка смущенно Мюллер признался, что дело не столько в Педро, сколько в его, Мюллера, организации.

Я в этот момент украдкой взглянул на Бриджит, и она ответила мне взглядом и едва заметной улыбкой. Доктор не обратил на это внимания, продолжая жаловаться и говорить о том, как он боится, что Педро не появится до истечения срока визы и тогда у организации возникнут неприятности с властями. Ее могут обвинить в том, что она содействует нелегальной иммиграции, и ее репутация пострадает не только в этой стране, но и в других тоже.

Ибрахим с некоторой долей растерянности спросил:

— Но в чем все-таки проблема, доктор? Почему Педро убежал?

— Я сам хотел бы это знать, — в голосе Мюллера звучало отчаяние.

— Но вы наверняка знаете, доктор, — сказала Бриджит, сделав большой глоток из стакана с пивом. — Вы знаете, что, покинув Чили, он не получил разрешения на жительство ни в одной стране. Знаете, что он жил в Австрии в лагере для беженцев, больше смахивающем на тюрьму.

— Его дело изучали, — запротестовал Мюллер, и в конечном счете ему дали бы статус беженца, разрешили бы покинуть лагерь.

Слегка заплетающимся языком Бриджит спросила: «Сколько бы ему пришлось ждать?.. Месяцы, годы? Как долго, по-вашему, человек способен выносить пребывание в лагере беженцев? Вы же бывали в таком лагере, неподалеку от нашего города. Я уж не говорю о жестокости охранников, но как долго может человек терпеть враждебные взгляды милых жителей нашего городка?»

С неожиданно прорвавшейся злостью Мюллер воскликнул: «Он бежал из своей страны от гораздо худшего. И мог бы оценить то, что наша организация сделала ради него!»

— Разумеется, — холодно произнесла Бриджит, снова поднося к губам стакан с пивом.

На ней были джинсы и легкая белая блузка. Волосы распущены по плечам. Откинувшись на спинку кресла, она олицетворяла собой усталость и безразличие.

Взглянув на нее, Ибрахим с неподдельной горячностью заговорил:

— Это дело действительно требует нашего вмешательства, доктор. Признаюсь вам откровенно, что со вчерашнего дня я чувствую тревогу, словно я чем-то виноват перед этим человеком. Я напишу о нем в моей маленькой газете. Но чему это поможет? А вы говорите, что мы, мой друг и я, можем вам помочь. Как?