— Да кто говорит, что так оно и будет? — то ли упрекая ее, то ли удивляясь, но явно заинтересованный, прервал ее Йошко.

— Кто? Мама! Ты что, не слышал, ради него она хочет изменить завещание! Чего она только не сделает для этого мальчишки! В конце концов увеличит ему содержание! Вот так! — растянула она пальцами веки, показав Панкрацу белки глаз.

— Так оно и будет! — Панкрац засунул руки в карманы брюк и вызывающе посмотрел на нее и на Йошко. — В противном случае, сами будете вытаскивать Ценека из ила, если еще раньше, — это нетрудно сделать, — его не найдут жандармы!

— Теперь видишь, кто угрожает! Ты и теперь не слышишь? — Мица повернулась к Васо, затем опять к Панкрацу. — Но мы тебя не боимся.

— Сам себя подведешь под тюрьму, ты же в этом участвовал! — присовокупил Йошко.

— Тогда я был еще ребенком, — с холодной улыбкой на губах отпарировал Панкрац. — Выйдет все это дело на свет, мне могут только посочувствовать, что я так самоотверженно отстаивал честь семьи.

— Честь семьи! — ехидно и зло воскликнула Мица. — Эту честь семьи ты себе уже достаточно оплатил! И все мало! Догола всех нас разденешь! — Она повернулась лицом к комнате, откуда госпожа Резика осыпала бранью ее и всех остальных. — Догола нас хочет раздеть! И ты в этом ему помогаешь! Можно подумать, что от него зависит честь семьи! А что от всех нас зависит и что зависело, об этом ты и не спрашиваешь!

Она стояла в дверях, крича на мать, и та, выведенная окончательно из себя, со злостью откликнулась:

— Что ты орешь! Если пьяна, иди спать! Йошко, отец!

Старый Смудж приблизился к Мице и, тихо назвав по имени, хотел взять за руку, но она вырвала ее, не подпустила к себе и Йошко и вся как-то обмякла, движения стали жалкими, глаза наполнились слезами.

— Пьяна, я пьяна. Так ты сейчас говоришь. А когда в молодости ты заставляла меня бражничать с итальянскими конюхами, и здесь в комнате ведрами лилось вино, тогда я не была для тебя пьяной! Пепа, — она проворно повернулась к ней и жалобно всхлипнула. — Ты помнишь? Еще у нас груди были с орех, а старики нас уже свели, помнишь, с теми городскими бухгалтеришками! Нажились на нашем грехе, теперь же этот… — обессиленная, почти не владея собой, она взглядом искала Панкраца и уже собиралась на него закричать. Но тут вскочила с кровати Пепа и истерично завизжала:

— Что ты и меня приплетаешь! Оставь меня в покое! Это неправда!

— Что неправда? — возмутилась Мица и, в недоумении глядя на нее, замолчала. — Что нас использовали и здесь, и в городе как приманку для гостей, заставляя завлекать холостяков? Это неправда?

— Да! — покраснела Пепа, задрожав, а ее испуганный взгляд встретился со взглядом мужа. — Может, ты и была такой…

— Замолчи! — грубо оттолкнув, прервал ее разъяренный Васо, позвякивая волочащейся по полу саблей. — Я сам разберусь со своей женой! — Подбоченившись, он встал перед Мицей, откинув голову. — Что ты брешешь, потаскуха! Ну-ка, попробуй повторить!

— Повторить? — попятилась назад Мица, а ее глаза, уже совсем высохшие, метали искры, и чувствовалось, что она готова оказать любое сопротивление. Как ни старались успокоить ее проклятиями и уговорами и Йошко, и мать, и отец, она расходилась все больше и больше. — Вместе со мной валялась с парнями на сеновале, и в конюшне, и даже в отхожих местах — только бы преуспела семья! Все об этом знали, не лучше была и мать, Ценек о многом мог бы порассказать!

Йошко было ринулся к ней, но передумал, решив выслушать мнение другой стороны. Тяжело, словно выпустив из себя весь воздух, вздохнул Васо. Он сдержался во время ссоры с Мицей из-за Сережи, усмотрев в ее словах «если я такая» дерзкий намек на его жену. Тогда ему казалось не совсем удобным свою злость на Йошко вымещать на Мице. Да и теперь, несколько раньше, его голова была занята другими мыслями. Прежде всего, он намеревался поддержать Панкраца, решительно настаивая на том, что их с Панкрацем в завещании обошли, выиграли только Йошко и Мица. Но поскольку Мица настойчиво утверждала, что якобы к Панкрацу свекровь благоволит, его вдруг осенило: если Панкрац, будучи внуком Смуджей, может претендовать на какую-то долю наследства, то почему бы и его сыну не получить некую часть? Разве у матери Панкраца, Луции, приданое было меньше, чем у его жены, Йованки? И неужели его заслуги перед этой семьей меньше, чем Панкраца? К тому же разве обогащению этого дома не способствовали спекуляции с поместьем конного завода? Он рассчитывал, что подобные соображения наверняка могут стать важным козырем при возобновлении им разговора о городском доме, но начать его не решался. Панкрац в этой враждебно настроенной хорватской семье принял его сторону, так не держаться ли с ним заодно? А у дверей уже вновь раздавался голос Краля, наверняка сейчас, в присутствии такого свидетеля неудобно говорить о своих махинациях! Да и пользы от этого не было бы никакой! Без всякого сомнения, и тут уже ничего не изменишь, родители Йошко и Мицы скорее предпочтут своих детей, нежели его и Панкраца! Сейчас для Васо стало абсолютно ясно, и он, почувствовав двойную обиду за нанесенное его жене раньше и теперь оскорбление, сам принялся неистово поносить Мицу. Выдохнув и сжав кулаки, он пошел в наступление, тесня ее к стене:

— Возьми свои слова обратно, сука, или захлебнешься в своей же крови!

— Не возьму! Правда это! — Мица потрясала перед ним кулаками, голос ее дрожал, а в глазах стоял страх. Она попыталась отделаться от него улыбкой. — Что это с тобой, Васо? Неужели ты и впрямь так наивен? Сережа-а! — защищаясь от него руками, она пригибалась, увертывалась, не переставая кричать. — Сережа-а!

— Все это можешь говорить о себе, стерва! Стерва-а! — протянул Васо. Он прижал ее коленями к стене и, схватив за волосы, дергал, тряс ее. Волосы рассыпались, еще минута, и она повалилась на пол, стукнувшись затылком о ножку кровати с такой силой, что та заскрипела, а Мица вскрикнула:

— Разбойник! Убил! Сережа, он убил меня! Разбойник!

Единственно, кто мог и хотел ей помочь, — отец и брат, — находились в противоположном конце комнаты. Там, у дверей, ведущих в коридор, Сережа, Йошко и старый Смудж боролись с Кралем. Отказываясь идти спать на сеновал и не разрешая никому принести оставленную в трактире шляпу, он старался вырваться от них, упрямо повторяя, что идет домой. Он не захотел взять шляпу даже из рук Смуджа, вбив себе в голову, что должен непременно войти в комнату. Был он еще грязнее, чем раньше; по словам Сережи, на улице его рвало. Вот почему к нему никто не рисковал прикоснуться, это и позволило ему беспрепятственно войти в комнату. Здесь он взял свою шляпу, нахлобучил на голову и, пошатываясь, бормоча что-то невразумительное, уставился в бесформенную груду Мициного тела, распластавшегося по полу у стоявшей возле стены кровати.

— Встань, Мица! Как тебе не стыдно! Сама ведь упала на пол! — пыталась вразумить ее Пепа, как бы даже сочувствуя ей.

Так оно и было на самом деле. Мица, как только Васо выпустил ее волосы, сама повалилась на пол; так она хотела не только уклониться от удара, но и показать всем серьезность поступка Васо. Теперь, лежа на полу, она терла ладонью нос, который, пытаясь подняться, ударила, и вдруг, взглянув на руку, пронзительно закричала.

— Кровь! — ужаснулась она, будто увидела смерть. — Убил меня, разбойник, это он меня толкнул! Сере-е-жа-а! — и из глаз ее хлынули слезы, смешавшись с текшей из носа кровью. Руками она беспомощно шарила по полу, но не для того, чтобы встать, а ища, чем бы запустить в Васо. — Разбойник!

И здесь, и в комнате госпожи Резики поднялся невообразимый крик и шум, все столпились возле Мицы, успокаивая ее и помогая подняться. Она привстала ровно настолько, чтобы прислониться к кровати, и, закрыв лицо руками, то рыдала, то жалобно скулила, обиженно и пьяно.

— Так вот что я заслужила, и вам хоть бы что! Краль, идите за жандармами!

— Мица! — остолбенело уставившись на ее окровавленные пальцы, взывал к ней старый Смудж. — Успокойся! Нужно за ворот полить немного воды, тогда кровь остановится! Кх-а!