Помада пахла чем-то давно потерянным.

Склонившись к зеркалу, Надя сосредоточенно красила рот. Медленно провела острием помады по верхней губе. Слева направо. Тщательно подрисовала середину. Оттопырила нижнюю губу. Не спеша нарисовала ее. Скосившись, осмотрела себя. Старательно вытерла платком левый угол рта. Проработала заново. Оценив сделанное, перемазала справа. Наконец закрутила помаду. Спрятала жало в блестящем жерле. Щелкнула, надевая крышку. Неторопливо подняла с пола раздрызганный портфель. Долго рылась, засовывая туда пластмассовый патрон…

Уйдет она сегодня или нет? – тоскливо думал Рощин.

Он держался за косяк кухонной двери. Крепко. Так, что побелели ногти.

Надя замороженно отложила портфель. Поставила ногу на кожаный чехол давно сломанного пылесоса. Стоящего вместо пуфика под зеркалом. И принялась перетягивать чулок. Неторопливо расправляя на маленькой ступне темный квадрат пятки. На одной ноге. Потом точно так же на второй. Наконец влезла в сапоги. Медленно, точно кота за хвост, потянула молнию.

Что она – каждый зубец по отдельности зацепляет?.. – Рощин уже еле сдерживал дрожь.

Обувшись, Надя долго накручивала шарф. Несколько раз гляделась в зеркало и начинала сначала. Потом еще дольше возилась с шапкой.

Он крепко зажмурился. Остатки терпения были сжаты в кулаках.

Наконец Надя шагнула к вешалке. Не понимая себя. Действуя по въевшейся привычке, Рощин выскользнул из дверного проема. Потянулся за ее пальто. С внезапной быстротой Надя сама скользнула в рукава. И стала у двери. Отстраненно натягивая перчатки. – Так ты… придешь? – хрипло от долгого молчания выдавил он. – Не успею, – Надя покачала головой, изучая дырку на безымянном пальце. – Сегодня педсовет.

С каких пор возникли педсоветы после второй смены? – подумал Рощин. – Теперь по-новому, – добавила Надя, словно читая его мысли. – Днем РОНО, вечером педсовет. И отвернулась. Так и не подняв глаз. – Счастливого пути, – съязвил он, глядя ей в спину. – И педсовета тоже! Надя молча вышла на площадку. Дверь обдала равнодушным выдохом. Проскрежетал давно не мазанный ригель замка.

Вот ведь. Даже сама за собой запереть не поленилась! – он зачем-то нагнулся к дверному глазку. – Заладила на ум…

Надя свернула мимо лифта. Словно почувствовав его взгляд. И по лестнице застучали ее каблуки. И затихли. Быстро и глухо.

Надин запах. Тревожно дразнящий запах помады. Неподвижно стоял в прихожей. Рощин вернулся на кухню.

Кофе давно перекипел. Был безнадежно испорчен. Хоть и булькал злорадно. Залив всю плиту.

Душа обмякла. Вместо упругой злой дрожи пришла пустота.

Ушла… Рощин сел к столу. И уронил голову на руки. Ушла. Не могла на пять минут задержаться. Кофе вместе выпить по-человечески…

Он поднялся. Злясь на себя. Все-таки шагнул к окну.

Снег унылого петербургского марта слежался на козырьке подъезда. И уже осел ноздреватой коркой. Сквозь нее проступали замшелые щербины бетона. Еще какие-то корявые обломки. Валяющийся с позапрошлой осени ботинок без подошвы… Внизу хлопнула дверь. Рощин непроизвольно вздрогнул. Надя быстро шла по периметру грязного двора.

Мимо ржавых инвалидских гаражей. Мимо рассыпавшейся мокрым мусором помойки. И огромной маслянистой лужи. Посреди которой копошились замурзанные детсадовские ребятишки. Мимо скамеек со сломанными спинками. Которые выстроились вдоль почерневшего штакетника… Свернула на тропинку среди загаженных собаками кустов. И скрылась из виду за дальним углом.

Не оглянулась… – Рощин надавил железную рукоять, пытаясь задраить наглухо неподдающуюся форточку. – Вот… Из-за своего кружка ни о чем думать не желает! Слова лишнего не нашла. В такой день…

Бывают же именно такие дни. Точки сгущения особенностей. Если говорить математическим языком. Как у тангенса одной иксовой в нуле…

Рощин усмехнулся. В любой ситуации он прежде всего математик. И ничего не попишешь.

Но все-таки, все-таки… Сколько неприятностей подтянулось именно сегодня!

Во-первых, это злобное известие. На секционном заседании Российской Академии Наук в Москве директором института утвержден не Винокуров, а Кузьминский. Событие, которое может повернуть ровно на "пи" радиан. То есть, говоря русским языком, в обратную сторону. Его собственную, Рощинскую судьбу.

Во-вторых, форс-мажор с диссертацией. Причем, как обычно, в самый неподходящий момент.

Ну, и наконец. Надя. Совсем взбесилась Точно в самом деле решила его извести. В его судьбе настал решающий момент. Такой, что вся будущность на волоске! Причем, не только его жизнь. Все дальнейшее благополучие их семьи в зависит от разрешения нынешних событий. А Надя… Надя не мыслит дальше своей школы. И своего выморочного кружка. Дался ей этот кружок. Хотя и от него ей одни неприятности!

Да и вообще. В последнее время между ними дрожит предчувствие большого скандала. Все наэлектризовалось. До предела. В любой момент ударит молния. И никакой разрядки не предвидится…

Вчера вместо того, чтобы хоть перед отъездом заключить перемирие, опять поссорились. Да из-за чего – вспомнить смешно! Фильм по телевизору шел. Рощин уж и название забыл. Вернее, смотрел не с начала. Так дернул же черт за язык! Немного разговорить ее на общую тему. Из-за фильма и разругались. Да так, что Надя даже спать пошла в гостиную. На диван, с отдельным одеялом. Высшая мера отчуждения!

Теперь вот с утра ни полслова. Накрасилась и ушла. Куда, зачем?..

А, к черту все…

Рощин отвернулся от окна. Запретив себе думать о жене.

В данный момент другая проблема. Быстрее оформить командировку. Да так, чтоб комар носу не подточил. Чтоб никто не догадался об истиной цели его поездки. Поскольку незачем кому ни попадя знать про его неприятности с диссертацией. Это главное в условиях нынешней борьбы за выживание. И дай бог оказаться правдой… Сказанному вчера секретаршей Ларисой. Про Соколова…

Рощин выплеснул в раковину остатки кофейной жижицы. И пошел собираться. На заварку нового времени не осталось.

Густой вечерний ультрамарин ложился жирными, быстро расползающимися и теряющими форму мазками, дрожал еле слышными отголосками глубоких басов в темных изломах фасадов, тек по сыроватым тротуарам и мостовым и, пенясь незримо, поднимался вверх – от асфальта к наполовину вросшим гранитным тумбам у старых ворот, к грубой каменной кладке цоколей, к пыльным оштукатуренным стенам, неровно пробитым квадратам окон и ржавым карнизам крыш, кочковатым дымоходам и частоколу антенн – наполнял собою город до самых его краев. Пологая дуга Поцелуева моста сумеречно отблескивала в неосязаемом полусвете, точно шерстяная спинка черного кота, сладко выгнувшегося на теплом бархате синей скатерти.

Кот на скатерти? – Надя усмехнулась, передернув плечами, и зачем-то свернула с набережной на мост.

Настил загудел, глухо отзываясь старческим кашлем на каждый ее шаг. Внизу, за кружевной оторочкой чугунных перил – а ведь точно, они в самом деле напоминали кружево, затейливое полукруглое кружево, нашитое на груди черной комбинации! – за хрустящей кружевной оторочкой тревожно волновалась чернильная Мойка, до срока обнажившаяся нынче из-подо льда. Надя остановилась на середине моста, на самой вершине кошачьей спинки, и оперлась на перила, завороженная маслянистым блеском волн.

Вот так бы сейчас вдохнуть побольше воздуха, закрыть глаза, раскинуть руки, и… Вода обожжет, не сразу приняв в свое лоно, а потом смягчится, обнимет, прохватит ласково все тело сквозь тянущие вниз наслоения одежд – и станет тепло-тепло и хорошо-хорошо, как в детстве, когда вдруг неслышно подкрадется необременительная болезнь вроде легкой простуды, и можно будет опять стать маленькой и несчастной, и все начнут ласково суетиться вокруг: папа принесет на цыпочках густой чай с малиной, бабушка украдкой от мамы плеснет в чашку изумительно обжигающего коньяка, а мама примется кормить разными вкусными вещами, и уложит в постель, слегка еще прохладную и манящую своей белой нетронутой чистотой.