Герберт рассмеялся.

– Мы и так на виду, за нами следить не надо, – заявил он. – У вас паранойя. Мания преследования.

Альбен слегка кивнул головой:

– Возможно, это следствие постоянной работы «под прицелом».

– Под прицелом фотокамер, – уточнил Герберт. – В таком случаем, не вы один этим страдаете.

Так, разговаривая ни о чем, они продолжали движение, пока не дошли до дома на набережной канала, где проживал Герберт. Пожелав коллеге действительно спокойной ночи после такого тяжелого дня, Альбен направился дальше, на Александерплац, уже в гордом одиночестве.

На самом деле, это был далеко не первый раз, когда Альбену казалось, что за ним следят. Это странное чувство периодически посещало его даже в офисе. Как будто кто-то или что-то следит за каждым его шагом, каждым действием. Причем эта слежка распространялась, похоже, не только на него, но и на все «Объединение», как думал Альбен. Он начинал опасаться, как бы его деятельность не сказалась на всей партия отрицательно. Но Альбен предпочитал думать, что это всего лишь необоснованная паранойя. Убеждая себя в этом, он не заметил, когда достиг площади с Мировыми Часами, или, как их еще называли, Календарем. Он снова был дома. Существовало два места, где Альбен чувствовал себя совершенно спокойно и мог ничего не опасаться: его квартира на Александерплац и особняк его родителей под Кельном. Иных вариантов не было, однако и здесь было одно исключение из правил: Альбен чувствовал себя так же спокойно в обществе своего друга Хенселя. Странная аура писателя захлестывала окружающих необъяснимым оптимизмом и энергией, а Альбен был как раз тем человеком, которому этой энергии, как правило, не хватало.

Фон Дитрих опустился в кресло в гостиной и вытянул ноги. Наконец-то он был дома. Он прикрыл глаза, когда зазвонил его телефон. Альбен уже догадывался, кто именно звонит, и его догадки оправдались.

– Смотрел прямой эфир. Ты был неподражаем! – сразу же похвалил друга Хенсель. – Ловко ты их! Особенно с вопросами. Коллега твой, видно было, тут же забеспокоился, а ты спокойно все воспринял. Поздравляю!

– С чем? – переспросил Альбен устало. – Мне кажется, равно еще кого-то с чем-то поздравлять. Еще неделя пройдет, прежде чем мы узнаем, кто же победил. На этой неделе будут проходить слушания по этому вопросу, так что самое ответственное еще впереди.

– Только ты там, смотри, не напрягайся слишком! А то так ведь доведешь себя до изнеможения, а мне тебя из этого всего вытаскивать, – заботливо предупредил Лебнир.

– Хорошо, не буду, – ответил Альбен с улыбкой на губах.

– Ну, ладно, не буду тебя больше тормошить: ты и так уже уставший, – рассудил Хенсель. – Иди, отсыпайся, герой.

С этими словами Хенсель положил трубку. Альбен вздохнул и улыбнулся. И снова он возвращался к вопросу о заботе Хенселя о нем и о заботе Альбена о Хенселе. Фон Дитрих не мог вспомнить ни одного случая, кроме как в университете, чтобы он говорил другу подобное, и именно за это Альбен себя часто ругал.

Фон Дитрих окинул взглядом комнату. Первое, что теперь бросалось в глаза, – куколка-матрешка, стоящая на полке чуть поодаль от «проклятых шариков» Ньютона. Порой Альбен сравнивал людей с матрешками, причем и самого себя тоже. Матрешку можно открыть – там будет еще одна, потом еще одна. Так и с людьми: ты начинаешь «открывать» их, копаться в их жизни, а там оказываются тайны прошлого, за ними еще одни, потом еще одни. Только в отличие от матрешки, у человека может быть бесконечное множество тайн. Даже у Альбена. Конечно, фон Дитриху скрывать особо было нечего, но и у него были свои скелеты в шкафу, о которых не знал никто, даже Хенсель.

Рассуждая о людях-матрешках, Альбен пришел к выводу, что лучше сейчас не забивать голову такими вещами, потому как, в соединении со всем, что он пережил за эту неделю и за сегодняшний день, он рискует не уснуть вообще, а спать, по правде сказать, хотелось и даже очень.

Неделя прошла относительно спокойно. Даже не прошла, а пролетела. Альбен проживал день за днем, занимаясь своей работой, Хенсель, как правило, крутился в штабе «Сопротивления» на Курфюрстендамме, Герберт следил за всеми новостями, не упуская из виду ничего, что происходило в стране. День последнего слушания подкрался незаметно. На закрытом совещании собрались представители всех политических партий, входящих в правительство. Канцер Германии Адольф Кёниг начал совещание своей речью. Сначала обсуждались другие, не менее важные, вопросы касательно реформ образования, здравоохранения и так далее. Тем не менее, когда дело дошло до волнующего вопроса, главу «Объединения» ждало разочарование.

– По данному вопросу было проведено голосование. Большинство голосов было отдано за принятие этого решения, – сказал тогда Кёниг. Черноволосый канцлер произнес это с нотками сожаления в твердом голосе, и лицо его на мгновение тоже выразило искреннее сочувствие.

– Если большинство проголосовало за принятие решения, мне ничего не остается, кроме как согласиться, – так же спокойно ответил фон Дитрих.

Но только внешне он выглядел таким спокойным и отрешенным. На самом деле, он был разочарован. Но так уж вышло, и Альбен действительно ничего не мог с этим поделать. Он не возмущался по этому поводу: если государство хочет вести такую политику, пусть ведет. Задачей фон Дитриха сбыло предупредить правящую партию о возможных последствиях – он эту задачу выполнил. Что будет дальше, уже от него не зависело, ибо он уже ничего не мог сделать.

После совещания Альбен направился в свой кабинет. Он надеялся побыть один, когда обнаружил у себя в офисе Герберта, которому, видимо, не терпелось из первых уст узнать все. Золотоволосый политик был удивлен, однако виду не показал: он оказался раздосадован, и последствия сказывались сейчас, спустя некоторое время.

– Ну, как все прошло? – стал тут же спрашивать Герберт.

Альбен опустился в свое кресло и глубоко вздохнул. Это был не повод предаваться панике, и дело было вовсе не в личной обиде или проигрыше партии. Все лежало здесь глубже, ведь и Альбен, и Герберт понимали, чем это чревато. Мюллер насторожился и занервничал.

– Неужели… – с ужасом начал он.

– Закон был принят, – закончил легко Альбен, поняв глаза на коллегу.

Мюллер глубоко вздохнул и накрыл голову руками. Было видно, Герберт был раздосадован даже больше Альбена.

– Как? – спросил он после паузы.

– Большинство проголосовало за повышение налогов, – ответил фон Дитрих. – На самом деле, если вдуматься, то это не повод впадать в депрессию.

– Большинство? – переспросил Герберт настороженно.

Альбен кивнул. Он не ожидал такой бурной реакции.

– Большинство, значит! Я был прав! Куплено! Все вокруг куплено! – вскочив с места, выкрикнул Герберт, недовольно уперев руки в бока.

– Герберт, прошу вас, успокойтесь, – попросил Альбен, который был, признаться, удивлен такими резкими высказываниями Мюллера, и очень удивлялся каждый раз, когда Герберт неожиданно их выдавал. – Проигрывать тоже нужно уметь. То, что большинство проголосовало «за», еще не повод обвинять весь чиновничий аппарат в коррумпированности.

– Проигрывать? Мы разве играем?

– Понимаете, политика – это тоже игра, но игра для взрослых, – стал объяснять Альбен, когда Герберт перебил его. – Не забывайте, что играют в эту игру людьми. Жизни населения стоят на кону в этой игре. Здесь нет места эксперименту. Мы не проиграли. Мы сделали все верно.

Альбен давно замечал, что у его спокойного и тихого заместителя бывают моменты, когда его переполняют эмоции, и тогда он ведет себя совсем не так, как от него ожидают. Если Альбен держал все в себе и давал выход своей хандре только в одиночестве, то Герберт высказывал все и сразу, несмотря ни на что. Фон Дитрих встретился с Мюллером взглядом. В глазах того читалось несвойственное ему негодование и страстное желание борьбы. Никто бы никогда не сказал, что за очками скрывается такой резкий взгляд.