За время моей жизни на Чукотке исчезновение Ивана Дмитриевича Торопова можно считать удачным побегом. Даже, мне рассказывали, побег нескольких «власовцев», вырезавших всех чукчей, от мала до велика, в небольшом чукотском стойбище (2-3 яранги), окончился истреблением этих озверевших беглецов. Это несмотря на то, что первоначально они сумели перебить охрану, овладеть ручным пулеметом, винтовками, будучи уже вооружены винчестерами убитых чукчей. Беглецы-власовцы», должно быть, по глупости рвались на восток, задумав попасть на Аляску. Но пограничники были предупреждены и ждали убийц. «Власовцы» уходили, пользуясь захваченными у убитых ими чукчей собачьими упряжками. Их преследовали по пятам чукчи, стремившиеся отомстить за убийство своих собратьев, русские охотники, работники власти, охранники дивизиона. В нескольких схватках часть беглецов была перебита, а оставшиеся на собачьей упряжке были расстреляны с самолета — ледового разведчика. Обо всем этом мне рассказали геологи, у них беглецы убили двух геологов, попавшихся беглецам на пути. Честно говоря, истребление озверевших убийц я считаю вполне справедливым. Я думаю, что долго среди людей будет царить закон: «жестокость за жестокость», «смерть за смерть». Нет предела человеческому озверению! На фоне всеобщего зверства, беспощадности и несправедливости человек, исповедующий доброжелательность, выглядит белой вороной и просто умственно неполноценным. Какое может быть следование добру в мире зла!

Если убийство убийц я считаю справедливым возмездием, даже оправдываю жестокость отнятия жизни у того, кто неоднократно отнимал жизни у других, то решительно осуждаю жестокость, зверство, жажду убийства ради убийства.

Помню, когда я работал в больнице лагеря №1 прииска «Красноармейский» был такой случай: было лето, работали промприборы, заключенные возили на промприборы руду. Один парень из якутского этапа полуякут-полурусский, по фамилии Семенов, присел ненадолго покурить. К нему подошел дежурный по производству охранник. Вроде того, который когда-то в Амбарчике опустил на мою голову рукоятку нагана. Охранник на изысканном лагерном диалекте спросил Семенова, почему он не работает. Тот ответил, что присел на минутку покурить. Охранник продолжал изрыгать матерщину. Семенов, не будучи интеллигентом, «контриком», а обыкновенным вором, ответил охраннику на столь его знакомом диалекте, послав его подальше. Разъяренный таким проявлением некультурности и неуважения к власти, охранник выхватил наган и почти в упор выстрелил Семенову в голову. Тот молча упал на землю. Пуля попала в лицо. Естественно, на подъем трупа явилось начальство и, конечно, медицина. Охранник объяснил, что он вынужден был в целях самообороны стрелять в этого заключенного. Правда, камень или кайло всунуть ему в руки не удалось — в стороне были еще заключенные, то есть нежелательные свидетели. Когда около, казалось бы, пристреленного Семенова собралось достаточно людей, он сел и, сплевывая изо рта кровь, произнес, глядя на стрелявшего охранника: «Падло, выбил мне зуб». В больнице выяснилось, что пуля, пробив правую скуловую кость и небо, проникла в полость рта и, не задев языка, выбила зуб на нижней челюсти, пройдя навылет. Мне рассказывали, что сами охранники смеялись над своим коллегой: дескать, даже убить не сумел, стреляя в упор. Я, имея еще колымский опыт, сказал раненому Семенову, что эти «законники», едва он выйдет из больницы, постараются его дострелить. Да, так организована наша «справедливая» власть, что те, кто должен был более всех соблюдать законность, нарушали не только законы, но и обыкновенную человеческую справедливость. Мне удалось оставить выздоравливающего Семенова в больнице в качестве санитара. И скажу, что не часто приходилось мне встречать таких честных и исполнительных людей. Хотя меня предупреждали, что я рискую, оставляя вора санитаром в больнице. Нет, все же я продолжал верить в чуткость и доброту человеческого сердца, в способность человека быть благодарным, когда ему делают добро, оберегая его.

Шел последний год моего заключения. Я работал в больнице прииска «Красноармейский». Начальником санчасти был Эрнест Юрьевич Платис. Он, отбыв свой срок, был уже вольнонаемным работником нашей чукотской медицины. Был уже сентябрь или начло октября, выпал нег. Однажды Платиса вызвали на подъем трупа «беглеца». И снова то же самое: собралось начальство, разглядывая лежащего на снегу заключенного и слушая пояснения охранника, стрелявшего в так называемого беглеца. По его рассказу, он вел проштрафившегося заключенного с объекта работ в изолятор. Вдруг тот с дороги свернул на снежную целину и побежал. После предупредительного выстрела охранник, якобы, выстрелил прицельно с расстояния в 150 метров. Все сказанное было ложью, весьма примитивной. Платис, девизом которого вероятно, было выражение Декарта «во всем сомневаться», распорядился, чтобы санитары, пришедшие с носилками несли застреленного в больницу. Едва санитары дотронулись до этой жертвы охранника, как раненый сел на снегу. Платис сказал начальнику опергруппы прииска Павлунину Борису Николаевичу: «Как только раненый сможет говорить, он даст вам свои показания о случившемся». Мне пришлось ассистировать хирургу Семенову Петру Яковлевичу (его срочно привели в больницу из барака КТР). Несколько часов мы работали, спасая этого недостреленного парня. Пуля стрелка попала ему в шею и, не задев шейных позвонков, проникла в голову, сломала нижнюю челюсть, сломала часть верхней челюсти и вышла, разворотив гайморову полость. Семенов поверил, что выстрел был с 150 метров, а я высказал мнение, что охранник стрелял с расстояния 30-35 метров, прицельно и с колена, судя по углу полета пули. Петр Яковлевич удивился и спросил, откуда у меня такие познания. Я ответил, что на Колыме я приобрел такой опыт, что обычно, чтобы наверняка застрелить, пристреливали или в упор, или с расстояния в 30-40 метров, когда промах исключен. Платис присутствовал при этом разговоре и немедленно отправился на место, где был ранен этот заключенный. Я попросил Платиса обратить внимание на след от колена стрелка (ведь он стрелял с колена) на снегу. Я был уверен, что следы не все были затоптаны. Через несколько часов Платис вернулся и сказал, что выстрел был с 38 метров, и что он на месте с оперработником все проверил Тогда я сказал, что первый выстрел был прицельный, а второй в воздух, так называемый «предупредительный». Охранники чаще всего «путали» последовательность выстрелов.

Хирург Семенов и я, его ассистент и одновременно операционная сестра, выправляли раненому сломанные челюсти, закрепляя их специальной проволокой, накладывали шелковые и кетгутовые швы на мягкие ткани и так работали несколько часов. Когда наш раненый смог говорить, а это произошло через немалое время, Платис пригласил в больницу начальника опергруппы (заключенные таких называли «кумом») Павлунина. Платис настоял, чтобы при снятии показаний присутствовал я, так как раненому может быть плохо от длительного «разговора» со следователем. И вот правда об этом происшествии, рассказанная тихим, часто прерывающимся голосом изуродованного, но выжившего человека.

Их бригада работала на наружных работах около входа в шахту. Сам он или по инициативе других заключенных, но вдруг решил уйти с места работы и, дойдя до поселка, на пекарне попросить хлеба. Задуманное ему удалось, и он, прижимая к груди буханку хлеба, возвращался уже в свою бригаду. Навстречу ему стремительно шел конвоир, разъяренный недостачей в бригаде одного заключенного. Этот охранник, очевидно, лишенный нормальных человеческих понятий, вместо того, чтобы отвести самовольно ушедшего в бригаду, наложить на него взыскание за отлучку, предпочел пристрелить парня. Он повел его, якобы, в штрафной изолятор, приказав сойти с дороги на снежную целину — «так дорога короче», и с расстояния менее 40 метров в положении «с колена» выстрелил из винтовки, целясь в голову.