Стоящий рядом со мной уголовник произнес: «Дали бы волю, да оружие, ох, и гульнул бы я». Я понял, как он думает «гульнуть». Посмотрел на него пристально и сказал: «Мы, кого зовут «контриками», вас, «гуляющих» и грабящих, постарались бы побыстрее пострелять». Видно, много было в моих словах и взгляде озлобленности, он промолчал. Итак, фашистская Германия напала на нас. «Фашистская», — сказал начальник лагеря. Вспомнилось мне, что совсем недавно, в армии нам запрещалось произносить слово «фашистская», надо было говорить — «национал-социалистическая». В библиотеке была изъята книга академика Тарле «Марксистсо-ленинская историческая наука против фашистских фальсификаторов истории». На политзанятиях политрук говорил красноармейцам удивительный вздор о том, что воевать с нами Германия не будет, подписан договор о ненападении, что успехи строительства социализма в СССР убедили Гитлера в необходимости в социал-националистической Германии тоже строить нечто подобное. И главное — войны не будет. И это говорилось в 1940 году!

За шутливое искажение фамилии фашистского министра иностранных дел Рибентропа на Рибентриппера сажали на гауптвахту. А когда на политинформации я доказывал политруку Качану сущность и агрессивность фашизма и приводил в доказательство высказывания Сталина о фашизме, он, возражая мне, говорил, что это устарело и что надо верить официальным данным, публикуемым в центральной прессе. Так убаюкивалась мысль о неизбежности войны с Германией. А потом, когда фашисты напали, стали лидеры наши болтать о внезапности нападения, о вероломности, о неожиданном повороте событий. Только позднее стало ясно, что эти официальные заявления были попыткой заморочить людям головы и оправдать свою недальновидность и даже глупость.

А мы, заключенные, продолжали работать в шахте рудника имени Чапаева. Исчезли заключенные поляки. Говорили, что из них формируют армию для борьбы с фашистской армией. Да, что в душе поляка будет преобладать — ненависть к фашизму и фашистам или «любовь» к коммунизму и советскому режиму? Об этом думал я, работая в горняцкой бригаде.

Работа в шахте не могла лишить меня возможности думать, вспоминать прожитое, и от этих воспоминаний в сопоставлении их с роковой действительностью становилось еще тяжелее на душе.

Работал я отгребщиком, расчищая забои от обломков пустой породы и руды, последняя была особенно «весома». Ведь это был кассетерит, оловянная руда. Работал я также откатчиком, толкая перед собой груженую рудой вагонетку, которая весила не менее полутонны. Самое тяжелое было, когда одно из колес вагонетки соскакивало с рельса, вагонетка «срезалась», как говорили тогда. Откатчику надо было «дрыном», т.е. толстой дубиной, используя ее как рычаг, «подважить» вагонетку, иными словами приподнять ее край и поставить на рельсы. Я никогда не отличался большой физической силой, и такое «подваживание» вагонетки, казалось мне, вытягивало из меня все жилы. Работал я и крепильщиком в шахте. Нас несколько крепильщиков, среди них были немолодые мужики, направляли крепить бревнами (стволы лиственницы) новые выработки и гезенки. Гезенк — это вертикальная подземная выработка, что-то вроде колодца, соединяющая разные ярусы шахты, не имеющая выхода на поверхность. Помню, когда я стоял на крепёжене в гезенке примерно на высоте метров шести от нижнего яруса шахты, а до верхнего еще было метра три, сверху на меня посыпалась порода. Разных размеров куски падали сверху, а я прятал голову и плечи под верхнюю крепежину. Однако все же несколько солидных кусков породы ударили меня по плечам, и я едва держался, стоя на толстой крепежине, чтобы не сорваться вниз. Работяги мне говорили, что мне повезло на этот раз. Видно моя смерть где-то задержалась в пути.

Колымское лето 1941 года было жаркое, прохлада шахты, как мне казалось, освежала, несмотря на тяжелую работу. Начальником нашей шахты была назначена молодая женщина, горный инженер, Елена Игнатьевна Норд. Мне думается, что ее, выпускницу горного института, «распределили» на такую работу. Главное, что особенно хочу отметить, мы заключенные, с особой бережливостью отнеслись к этой скорее всего девушке и всячески старались помочь ей и обезопасить ее пребывание в шахте. Мы не могли обращаться к ней со словами «гражданин начальник», абсурдно было бы и «гражданка начальник». Мы звали ее по ее имени и отчеству: Елена Игнатьевна. Она смело в сопровождении заключенного бригадира или заключенного горного мастера лазила по выработкам в шахте, по гезенкам, давала указания. Если учесть, что охрана с оружием не имела права зайти даже в штольню, то безопасность Елены Игнатьевны обеспечивалась только самими заключенными. Для нас она была тем милым и добрым, что покинуто нами, возможно, навсегда и что сейчас именно было так для нас, узников, дорого. Работу в шахте нарушил крик «Танояна завалило!» Николай Таноян, мой товарищ по этапу, с ним я делил этапную пайку, горняк из Ткварчели. Я бросился к гезенку, который вел к выработке второго яруса шахты. И вот я, стоя на коленях около лежащего навзничь Николая, вглядываюсь в его лицо. В затылок мне кто-то порывисто дышит. По запаху одеколона или духов понимаю, что это она, Норд. Лицо Николая еще не выражает того, что называется маской смерти. Живые карие глаза широко открыты и как бы выражают удивление. Но я понимаю, что это уже смерть — из ушей течет кровь. Я обеими руками поворачиваю его голову, наклоняя то в правую, то в левую сторону и слышу, как булькает кровь, которая вытекает из ушей и носа. Слышу: «Он живой? Живой!» Это голос Елены Игнатьевны. С трудом отвечаю: «Елена Игнатьевна, он мертв». Она не верит и взволнованно просит: «Приведите его в чувство». Мне очень тяжело видеть смерть человека, с которым недавно говорил, с которым когда-то на палубе, где сидели этапники, делил пайку. «Елена Игнатьевна, я отдал бы свою левую руку, чтобы он был жив, но он умер», — говорю я. Подоспел гормастер и рабочие. Осторожно вынесли Танояна из шахты и в домике-конторе положили на деревянный топчан. Я и Норд все время находились около него. Появился главный инженер Бочарошвили. Норд умоляет меня делать искусственное дыхание, увы, мертвому. Она плачет, а я, чтобы успокоить ее, делаю искусственное дыхание. Бочарошвили, осведомившись о моей фамилии, говорит: «Толмачев, не мучайте мертвого, этим его не сделаете живым». Потом он спрашивает меня, разбираюсь ли я в медицине. Я отвечаю, что обладаю познаниями в медицине. Бочарошвили задает мне вопрос, отчего произошла смерть Танояна. Я отвечаю, что рухнувший на бурильщика закол ударил его по голове, и смерть наступила мгновенно от перелома основания черепа. Он не понимает, и тогда я поясняю примером: если ударить по перевернутому глиняному горшку, по его дну, то обломаются его края. Главный инженер понимает. Норд все плачет. Я понимаю ее. У нее, вчерашней студентки горного института это первая смерть в шахте. Позднее Норд сказала мне, что мой диагноз смерти Танояна подтвержден. Она назначила меня экспедитором этой шахты, и я стал со склада в долине, точнее в распадке между сопок и тайгой, носить и возить в вагонетке бремсберга в шахту электролампы, бурильные молотки и т.п.

Бресберг — это рельсовая дорога по склону сопки от шахты до бункера внизу; по рельсам с помощью лебедки, установленной около шахты, движется вагонетка, вниз с рудой, вверх порожняя или с экспедитором (вроде меня) и материалами для горных работ.

Лето 1941 года на Колыме, там, где находился я — Юго-Западное горно-промышленное управление Дальстроя МВД — было жаркое. Мой ослабленный организм реагировал на жару частыми и обильными кровотечениями из носа. Пожилой заключенный посоветовал мне, чтобы прекратить кровотечение, подымать вверх руку, именно ту, которая соответствовала ноздре, откуда шла кров. Вроде, стало помогать.