И вот в сопровождении охраны, одетой в добротные полушубки и обутой в валенки, нас, человек 40-50, пригнали к воротам лагеря Лазо. Наши конвоиры ушли в помещение проходной, где обычно дежурят охранники у ворот. Там топится печь, тепло им всем, слышен громкий смех. А мы стоим и коченеем от мороза. Нас впускать в лагерь не торопятся. Но наша одежда и обувь не для колымского мороза. Люди дрожат, трясутся от холода. Блатные злобно матерятся. Их отборная ругать адресуется не только «псарне» — охранникам, но и всему режиму и укладу жизни в нашей стране. Один из воров, одетый в кальсоны и потрепанную телогрейку, которая из-за дыр и полного износа не греет, начинает кричать, требуя, чтобы быстрее впустили нас в зону. Его крик подхватывает вся масса этапников, крик превращается в дикий, звериный вой. «Концерт» охране не нравится, охранники с отборной руганью загоняют нас в лагерную зону. Там нас расселяют по баракам. На другой день это «трудовое пополнение», состоящее из ослабленных цинготников и дистрофиков, распределяет нарядчик по бригадам.

Я попадаю в шахтерскую бригаду. В бадье нас спускают вниз, не знаю, на сколько метров в глубину планеты. В бадье же по окончании трудового дня (12 часов!) извлекают из глубины. Тяжелая работа не улучшает самочувствие цинготника или дистрофика. Я и еще один, по физическому состоянию мне подобный — (его фамилия была Бондаренко) — особенно не понравились бригадиру. Мы не выполняли производственное задание (норм тогда не было, или о них не принято было говорить). Бригадир за то, что мы не смогли выполнить задание, решил нас наказать и, когда всю бригаду поднимали наверх, оставил меня и Бондаренко на ночь «заканчивать» то, что мы не смогли сделать в дневную смену. Бондаренко заплакал и запричитал. В его словах я между всхлипываниями и сморканием различил жалобу, что он оставлен без обеда (лагерной баланды!) и что страшно оставаться ночью под землей. Потом он стал меня уговаривать приступить к работе и доделать то, что мы не смогли сделать за смену. В ответ на его плач и стенания я засмеялся. А потом сказал, что дорабатывать то, что из-за своего физического состояния не смог сделать за день, ночью я не буду. Сказал, что в шахте не так холодно, как снаружи на поверхности, что я буду спать и ему советую. Пусть мы остались без пищи, но зато отдохнем, выспимся до прихода дневной смены. Сон хоть немного восстановит наши силы. Мои речи убедили Бондаренко, и мы, найдя в шахте удобный тупичок, «легли на грунт» и заснули. Утром нас разбудили голоса нашей бригады. Бригадир дал наши пайки хлеба нам, за что ему большое спасибо. Это было человечно. Потом, пристально поглядев на нас, сказал: «Сидите и ничего не делайте, мать вашу…» Конечно, нас списали из этой бригады. «Доходяги» для шахты не годились.

Познакомился в этом лагере рудника им. Лазо с Цесельским. Судя по его осведомленности в области политики, иностранной техники, я понял, что «на воле» он был не простой заурядный человек. Думаю, что он работал, может быть, в таком ведомстве, о котором вслух нельзя было говорить. Судьба Цесельского была весьма плачевна. В борьбе за существование он, уже явный «доходяга», изобрел довольно странный способ выжить: надел старую стеганую телогрейку, сверх нее лагерный бушлат, тоже на вахте, и, защитив таким способом тело от побоев, в столовой, когда бригадиры получали хлебные пайки для бригады у хлеборезов, хватал с подноса пайку, нырял под столы и, спрятавшись там, поспешно съедал украденную пайку хлеба, не обращая внимания на пинки. Кончилось это для него плохо: по жалобе бригадиров, у которых он хватал хлебные пайки, он был посажен в штрафной изолятор. Охрана, разумеется, его раздела до белья. Он там простудился и умер в больнице лагеря от двухстороннего воспаления легких.

Был в нашей стране народный комиссар речного флота Пахомов. Как «врага народа» его «верный сын партии» Ежов уничтожил, а сын Похомова оказался на руднике Лазо. Он работал в ремонтных мастерских и с единомышленниками готовил, как говорили, восстание заключенных. На токарном станке эти смелые люди изготовляли самодельные гранаты, начинять их намеревались аммоналом. С детонатором эта железная цилиндрическая граната, очевидно, была достаточно опасна. Но… нашелся «патриот», он предал их всех. Пахомов и его единомышленники, говорят, были расстреляны на руднике им. Лазо.

Информации о ходе войны мы, заключенные, разумеется, не получали. Но, кто способен был еще думать, кое о чем догадывался. Я не случайно говорю о способности думать, так как дистрофики, люди истощенные, страдающие авитаминозом и цингой, превращались в живых с замедленными движениями голодных роботов. На них часто сыпались удары более сильных и здоровых уголовников и пинки охранников. Конечно, в числе таких, страдающих деменцией, были не только политические, но и уголовники, т.е. те, кто в этой борьбе за существование не сумел выкарабкаться.

Внутри лагерной зоны вдруг соорудили еще маленькую зону, т.е. большой барак-палатку, огороженную колючей проволокой. Туда поместили, собрав со всего лагеря, всю 58-ю статью. Около меня на нарах лежал парень, который мне сообщил, что он сын адмирала Семенова. Отца расстреляли, а сына отправили на Колыму. Я эту особую изоляцию воспринял с достаточной ясностью: на фронтах для нас плохо (тогда решалась судьба Сталинграда), и мы, как у хорошего хозяина кролики в загоне в любой момент (если фашисты возьмут верх) можно кроликов зарезать: они под руками.

По состоянию здоровья я, как непригодный к работам в шахте, был переведен в бригаду на наружные работы. Немногочисленная бригада (человек 10-12) работала на склоне сопки, перегоняя лопатами от одного человека к другому по металлическому желобу руду до бункера, к которому подгонялась грузовая автомашина. Когда бункер наполнялся рудой, открывался в бункере люк, руда сыпалась в кузов автомобиля и затем отвозилась на обогатительную фабрику.

Попал я в бригаду Иогана Кнехта, которого почему-то называли «Костя». Меня удивило, как в войну с фашистами над заключенными русскими ставят бригадиром Ганса Кнехта. О бригаде Кнехта скажу несколько слов. Прежде о тех, кто не работал, но процент выработки начислял себе хороший.

Сам Ганс Кнехт, его помощник-уголовник, татарин, который подгонял и бил работяг, затем в теплушке сидел за столом старичок в очках, единственных грамотный среди этих паразитов, он оформлял наряды и выписывал проценты выработки, и еще молоденький воришка, который следил за печкой, исправно ее топил, чтобы бригадиру и всей компании было тепло. В теплушке отсиживался и конвоир. Назначение молоденького воришки мне разъяснили другие заключенные. Этот юноша был пассивный педераст, «жена» Ганса Кнехта. Итак, мы, 10 работяг, перегонявших руду лопатами по желобам на склоне сопки, обрабатывали четырех паразитов, которые писали себе наши проценты выработки. В бригаде на этих желобах работали инспектор кавалерии Киевского военного округа, летчик Милов или Минов (точно не помню) и те, чьи имена или фамилии я забыл. От истощения и работы на холоде мои товарищи по бригаде вдруг внезапно исчезали. Возможно, не все умирали, но на прежнюю работу они не возвращались. Непосредственно за нашей работой следил помощник бригадира Кнехта уголовник-татарин. В руках он держал лопату с длинной ручкой, и вот этим черенком лопаты он подгонял ослабленных и озябших людей. Конечно, он все время не торчал около нас, предпочитая греться в теплушке вместе с Гансом Кнехтом. Время от времени он появлялся около нас, «стимулируя» нашу работу ударами черенка лопаты. Однажды он ударил меня. Я немедленно нанес ему ответный удар не ручкой лопаты, а самой лопатой, стараясь попасть ему острой штыковой лопатой по горлу. Но для этого удара я шагнул вперед, и моя нога поскользнулась на гладкой блестящей поверхности металлического желоба. Острый край моей лопаты вырвал из его бушлата кусок ткани с ватой и пуговицей. Испуганный татарин с криком буквально скатился по склону сопки и кинулся в теплушку к Кнехту. Кнехт вышел из теплушки и позвал меня. Держа лопату в правой руке, я спустился на ровное место недалеко от теплушки. Иоган Кнехт приближался ко мне с ломом в руках. «Брось лопату!» — скомандовал он. Я бросил лопату и, глядя на эту свиную розовую морду ненавидящими глазами сказал: «Ганс, если ты меня ударишь, я зубами вырву твое горло».