Легкий ветерок пронесся мимо и присвистнул сам себе, пролетая сквозь шасси самолета. И вдруг я услышал так же отчетливо, как звучит любой женский голос во тьме, ответ моей Т-Птицы. Она спокойно разговаривала со мной, и было похоже на то, что она объясняет мне то, о чем мы беседуем с ней время от времени с тех пор, как впервые встретились.

— А что ты такое, — спросила она, — кроме стольких-то фунтов мяса, крови, воздуха и воды? Разве ты не больше, чем это?

— Конечно, — кивнул я в темноту и прислушался к одинокому удаляющемуся рокоту ее сестры, который доносился с большой высоты. Этим звуком она, казалось, прокладывает себе мягкий воздушный путь через тишину ночного неба.

— Так же как ты — это что-то большее, чем твое тело, точно так же и я это что-то большее, чем мое тело, — сказала она и снова умолкла. Ровный изгиб ее стабилизатора был четким силуэтом на фоне торжественно мерцающего луча прожектора, который медленно вращался на сторожевой башне.

Она была права. Характер и судьба человека не укладывается между обложками учебника по анатомии. Точно так же характер и судьба самолета не могут быть найдены на страницах руководств инженера-проектировщика летательной техники. Душа самолета, которую он никогда не увидит и не почувствует, — это нечто такое, что может осознать пилот: стремление лететь. Это небольшая деталь всего представления, которой не должно быть на чертежах, но которая, тем не менее, присутствует. Это дух, скрывающийся в этой причудливой массе истерзанного металла, оперенной тремя винтами и отрывающейся от земли на аэродроме большой англоязычной страны. Пилот самолета желает летать не на металле, а на самой его душе, и по этой причине он вырисовывает имя на ее обтекателе. Именно этой душе аэроплана свойственно бессмертие, которое ты можешь почувствовать, когда приближаешься к аэропорту.

Воздух над взлетной полосой, многократно рассеченный лопастями винтов и прожженный ревущими, как Ниагарский водопад, реактивными струями бледного пламени, — это часть бессмертия аэроплана. Неподвижные голубые огоньки, ночью указывающие направление рулежной дорожки на подъезды к взлетной полосе, являются частью его, так же, как и вертолет на верхушке вышки и белая краска, которой написаны на бетоне большие цифры. И даже обычная пустующая грунтовая взлетно-посадочная полоса, которая встречает тебя после сотен миль равнин, стелющихся под фюзеляжем, живет в спокойном ожидании приближающегося рева двигателя и черных колес, касающихся травы.

Мы можем нырнуть в небо на DC-8, а не на Ньюпорт Вистраттере, и можем сделать это с двухмильной железобетонной полосы, а не с грязного пастбища, но небо, которое бороздит DC-8, - это то же самое небо, которое принимало Гленн Куртисса, Мак Маннюка и Уили Поста. Мы можем создать искусственные острова в море и превратить грунтовые дороги, по которым колесили фургоны первых переселенцев, в шестиполосные современные автомагистрали, но небо остается всегда тем же самым небом. Оно грозит такими же опасностями и сулит такие же награды всем, кто путешествует в нем.

Подлинный полет, как учил меня один из моих друзей, начинается тогда, когда дух аэроплана возносит дух своего пилота высоко в ясное голубое небо, где они сливаются, чтобы разделить изысканный вкус радости и свободы. Как грузовики и поезда, аэропланы стали привычными и повсеместно присутствующими рабочими лошадками. Поэтому в наши дни их души и характеры не так легко заметить, как когда-то. Но они все же есть.

Несмотря на то, что нельзя назвать ни одной сферы производства, которая не получала бы преимуществ от использования авиации, и несмотря на то, что существуют тысячи причин, чтобы летать на самолетах, — вначале люди летали только ради полета. Уилбур и Орвилл Райт не предложили миру мощных самолетов, чтобы перевозить грузы или устраивать воздушные побоища. Они изобрели их, преследуя ту же эгоистическую цель, которая овладела Лилиенталем, когда он смастерил себе крылья из материи и бамбука и прыгнул с ними со своей пирамиды… — они хотели освободиться от земли. Они стремились к абсолютному полету во имя одной лишь радости парения в воздухе. И мы тоже иногда спрашиваем: «Что ты такое, аэроплан?»

Затянув привязные ремни у двух пассажиров, которые сидели спереди, и закрыв маленькую дверцу их отороченной кожей кабинки, Стью Мак-Ферсон на мгновение задержался возле моего ветрового стекла, пока двигатель разогревался.

— С тобой двое новичков, и один из них малость испуган.

Я кивнул в ответ, натянул свои защитные очки и, двинув вперед рычаг газа, поднял целый ураган ветра и шума.

Какие это смелые люди! Они победили страх перед всеми кричащими газетными заголовками, где речь шла об авиакатастрофах, они доверились аэроплану, выпущенному почти сорок лет назад, и пилоту, которого никогда не видели, и вот теперь в течение десяти минут они реально будут делать то, что до этого могли совершить только во сне: они будут летать.

Неровная почва сильно бьет по колесам, когда мы начинаем разгон: теперь правая педаль чуть-чуть вперед, и земля уже кажется расплывчатой зеленой массой где-то под нами… назад ручку управления — еще немножко назад, и громыханье биплана, несущегося по земле, прекратится…

Яркий, отражающий солнце биплан состригает верхушки травинок, рвет и рассекает теплый летний воздух вращающимся винтом и натянутыми как струна расчалками, а затем взмывает в чистое небо. Мои смелые пассажиры смотрят друг на друга в порыве ветра и хохота.

Мы поднимаемся над травой; все выше, над полем ярко-зеленой кукурузы; и еще выше, над лесом и рекой, затерявшимися где-то на знойных просторах штата Иллинойс. Маленький городок, который на несколько дней стал нашим домом, спокойно раскинулся у реки в тени нескольких сотен тенистых деревьев, овеваемый легким речным ветерком. Город-бастион человечества. Здесь рождались, работали и умирали люди, начиная с первых десятилетий прошлого века. И вот он где теперь, растянулся под нами, когда мы кружим на ветру на высоте девятисот футов. Отсюда видны как на ладони гостиница, кафе, бензозаправка, бейсбольное поле и дети, продающие трехцентовый лимонад на тенистых тротуарах.

Стоило ли быть смелым, чтобы это увидеть? Только пассажиры могут ответить на этот вопрос. Я же просто летаю на аэроплане. Я просто пытаюсь доказать своим примером, что пилот-бродяга, проводящий выездную пропаганду радости полета, сегодня может существовать.

— ВЫ УВИДИТЕ ВАШ ГОРОД С ВОЗДУХА! — Так мы начинаем наш разговор с сотнями маленьких городков. — ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В НЕБО ВМЕСТЕ С НАМИ, ГДЕ ЛЕТАЮТ ЛИШЬ ПТИЦЫ И АНГЕЛЫ! ПРОКАТИТЕСЬ НА ИСПЫТАННОМ БИПЛАНЕ, ИЗ КАБИНЫ КОТОРОГО ОТКРЫВАЕТСЯ ВОСХИТИТЕЛЬНАЯ ПАНОРАМА, ОСВЕЖИТЕСЬ ТЕМ ВЕТЕРКОМ, ЧТО ДУЕТ В НЕБЕ НАД ГОРОДОМ! ТРИ ДОЛЛАРА ЗА ПОЛЕТ! ГАРАНТИРУЕМ, ЧТО ВЫ НИКОГДА НИЧЕГО ПОДОБНОГО НЕ ИСПЫТЫВАЛИ!

Так мы и летали из города в город, иногда в сопровождении аэропланапопутчика, а иногда просто вдвоем с моим другом-парашютистом в нашем биплане. Через Висконсин, Иллинойс, Айову, Миссури, и снова через Иллинойс. Достопримечательности всех округов, повторные посещения знакомых мест. Это были спокойные дни, которые превращались в спокойные недели, проведенные нами в летней Америке. Прохладные города вблизи больших озер на севере, выжженные фермерские местечки на юге; мы везде прокладывали свой воздушный путь, и наша яркая, похожая на стрекозу машина приносила на своих крыльях обещание хороших новостей и шанс заглянуть за горизонт.

Мы сами тоже заглядывали за горизонт, даже в большей мере, чем наши пассажиры. И при этом мы видели, что время замирает в своей колее.

Трудно сейчас уже сказать, когда время решило остановиться впервые в одном из маленьких городков Среднего Запала. Однако очевидно, что это произошло в приятное время, в счастливое мгновение, когда минуты вдруг перестали переходить друг в друга, когда подлинное положение вещей перестало изменяться. Время остановилось, как мне кажется, в один из дней 1929 года.