Думай о черноте
Думай о черноте. Думай о том, что она над тобой, и под тобой, и вокруг тебя. Не кромешная чернота, а просто темнота без горизонта и луны, дающих ориентиры и освещение.
Думай о красноте. Поставь осторожно что-нибудь перед собой на приборной панели. Пусть она едва светится своими двадцатью двумя приборами с призрачными стрелками на тусклых отметках. Пусть краснота плавно растекается влево и вправо. Посмотри, и увидишь, что твоя левая рука лежит на рычаге газа, а правая рука сжимает рукоятку ручки управления с кнопкой в торце.
Но не гляди на то, что внутри, взгляни наружу и направо. В десяти футах от плексигласа, сохраняющего вокруг тебя давление, тускло вспыхивает красный проблесковый огонь.
Он находится в конце левого крыла ведущего самолета. Ты знаешь, что это самолет F-86F, что у него крылья прямой стреловидности под углом тридцать пять градусов; что в его фюзеляже стоит реактивный двигатель GE-27 с осевым компрессором и шесть пулеметов пятидесятого калибра; у него такая же, как у тебя, кабина, и человек в ней. Но все это ты лишь принимаешь на веру; ты видишь только тусклый проблесковый огонь.
Думай о звуке. Вой двигателя у тебя за спиной, непрекращающийся, низкий и жутковатый. Где-то на тускло светящейся перед тобой панели один из приборов показывает, что двигатель работает на девяносто пять процентов своей мощности; что горючее поступает в него под давлением в двести фунтов на квадратный дюйм; что давление масла в подшипниках составляет тридцать фунтов; что температура выхлопных газов за камерой сгорания и вращающейся турбиной составляет пятьсот семьдесят градусов Цельсия. Ты слышишь этот вой.
Думай о звуке. Думай о легком шипении помех в пенорезиновых наушниках твоего защитного шлема. Помех, которые слышат еще три человека в радиусе шестидесяти футов. В шестидесятифутовом радиусе друг от друга четверо мужчин вместе-поодиночке со свистом рассекают черный разреженный воздух.
Нажми кнопку большим пальцем левой руки, и четверо мужчин услышат, что ты говоришь, что чувствуешь на семимильной высоте над невидимой землей. Темной землей, скрытой целыми милями темного воздуха. Но ты ничего не говоришь, и они тоже. Четверо мужчин, наедине со своими мыслями, летят вслед за проблесковыми огнями своего ведущего.
Во всем остальном у тебя нормальная и самая обычная будничная жизнь. Ты ходишь в супермаркет, ездишь на автозаправку, говоришь: «Давай где-нибудь сегодня поужинаем». Но время от времени ты оказываешься вдали от этого мира. В черной выси усыпанного звездами неба.
— «Шахматка», проверка кислородной системы.
Ты слегка отваливаешь в сторону от проблесковых огней ведущего и вглядываешься в тускло-красное освещение кабины. В уголке прячется светящаяся стрелка на отметке 2–50. Затем твой палец нажимает кнопку микрофона, — есть повод заговорить. После долгого молчания твои собственные слова странно звучат у тебя в ушах.
— «Шахматка Два», кислород в норме, 2–50.
И еще голоса в темноте:
— «Шахматка Три», кислород в норме, 2–30.
— «Шахматка. Четыре», кислород в норме, 2–30.
И снова все заливает тишина, и ты снова подтягиваешься к красным проблесковым огням.
Что делает меня не таким, как человек, стоящий за мной в магазинной очереди? Хороший вопрос. Может, он думает, что я не такой, как все из-за того, что у меня такая овеянная славой работа летчика-истребителя. Он судит обо мне по кадрам съемок, сделанных с помощью фотокинопулемета, которые показывают в выпусках новостей, и по серебристому инверсионному следу на воздушных парадах. Съемки и скорость — это просто часть моей работы, так же, как подготовка годового финансового отчета — это часть его работы. Моя работа ничем не отличает меня от него. И все же я знаю, что я не такой, как он, потому что я располагаю такими возможностями, которых у него нет. Я могу отправиться в такие края, которых ему никогда не видать, если только он не посмотрит на звезды.
Однако не пребывание здесь отделяет меня от тех, кто всю жизнь проводит на земле; а то, как действует на меня это высотное одиночество. Я испытываю чувства, которые нельзя сравнить ни с чем, и которых он не испытает никогда. Уже одна мысль о реальности пространства за пределами этой кабины вызывает странные ощущения. Всего в одиннадцати дюймах справа и слева от меня человек уже жить не может, там он чужой. Мы проносимся, словно испуганные олени через открытую поляну, зная, что остановиться — значит играть со смертью.
Ты автоматически легонько двигаешь ручкой управления, выравнивая свое положение относительно проблескового огня.
Если бы это был день, мы бы чувствовали себя как дома; взгляд вниз открыл бы нам горы и озера, дороги и города, — все те знакомые предметы, к которым мы можем спуститься и немного расслабиться. Но это не день. Мы плывем сквозь черную жидкость, скрывающую наш дом, нашу землю. Стоит сейчас заглохнуть двигателю, и некуда будет спланировать, и невозможно принять решение, куда лететь. Мой самолет может планировать несколько миль, если обороты двигателя упадут до нуля, и остынет сопло, но по инструкции я должен потянуть рукоятку катапультирования, нажать на ручку отстрела и сквозь тьму поплыть на парашюте вниз. В дневное время я по инструкции должен стараться спасти самолет, пытаться посадить его на какой-нибудь ровный участок. Но сейчас ночь, кругом темень, и я ничего не вижу.
Двигатель продолжает надежно работать, звезды светят, не мигая. Ты летишь за проблесковыми огнями и задаешь себе вопросы.
Если бы у ведущего сейчас заглох двигатель, чем бы я мог ему помочь? Ответ простой. Ничем. Он летит всего в двадцати футах от меня, но если бы ему понадобилась моя помощь, ему до меня было бы как до Сириуса, сияющего над нами. Я не могу ни взять его к себе в кабину, ни удержать его самолет в воздухе, ни даже сопроводить его до освещенного аэродрома. Я мог бы сообщить его местонахождение спасательным группам и мог бы сказать «Удачи тебе» перед тем, как он отстрелит свое катапультное кресло в черноту. Летим мы вместе, но мы так же одиноки, как четыре звезды в небесах.
Ты вспоминаешь разговор с приятелем, который так и сделал, покинул свой самолет в ночном полете. У него загорелся двигатель, и остальная группа была совершенно бессильна чем-либо ему помочь. В то время, как его самолет снижал скорость и терял высоту, один из них крикнул ему: «Не слишком тяни с катапультированием». Эти беспомощные слова были последним, что он услышал перед тем, как катапультировался в ночь. Эти слова — «Не слишком тяни» сказал человек, которого он знал, с которым летал вместе, который ужинал вместе с ним, и смеялся вместе с ним одним и тем же шуткам.
Четверо мужчин, летящих сквозь ночь вместе и каждый в одиночку.
— «Шахматка», проверка топлива.
Снова голос ведущего прорезает безмолвие мощного рева двигателя. Снова ты отваливаешь в сторону, вглядываясь в показания тускло светящейся стрелки.
— «Шахматка Два», двадцать одна тысяча фунтов, — твой по-чужому звучащий голос пробивается сквозь легкие помехи.
— «Шахматка Три», двадцать две тысячи.
— «Шахматка Четыре», двадцать одна тысяча.
И снова ты подтягиваешься в строй, назад, к проблесковым огням.
Мы взлетели всего час назад, а уровень горючего говорит, что пора снижаться. Как горючее скажет, так мы и делаем. Странно, какое огромное уважение мы испытываем к этому топливомеру. Даже пилоты, не питающие уважения ни к Божеским законам, ни к человеческим, уважают топливомер. Его законов не обойдешь, никаких туманных угроз наказания в неопределенном будущем. Ничего личного. «Если ты вскоре не приземлишься, — холодно говорит он, — твой двигатель остановится, когда ты будешь еще в воздухе, и ты выбросишься с парашютом в темноту».
«Шахматка», контроль снижения, и аэродинамические тормоза… выполнять.
Снаружи доносится рев черного воздуха по мере того, как две металлические пластины, — твои аэродинамические тормоза, — выталкиваются в воздушную струю. Красный огонь мигает по-прежнему, но теперь ты двигаешь вперед ручку управления, чтобы вслед за ним начать снижение к невидимой земле. Абстрактные мысли улетают в глубины твоего разума, и ты сосредотачиваешься на том, чтобы держать строй, и на крутом снижении. Такие мысли — только для высот, ибо по мере приближения земли тебя все больше занимает безопасное пилотирование. Преходящие, конкретные мысли, от которых зависит твоя жизнь, теснятся у тебя в мозгу.
