— В таком случае, я хвалю вашу осторожность. Вас никто не торопит.

— Точно. Тем более, что я умираю от желания сначала отыскать гипертранслятор или убедиться, что его здесь нет...

Тревиз, похоже, снова погрузился в задумчивость, и Пилорат сказал, слегка повысив голос, чтобы преодолеть барьер озабоченности Тревиза:

— А что будет много позже?

— Что?

— Я хочу спросить — когда бы мы делали прыжок, если бы не занимались гипертранслятором, мой дорогой?

— При нашей теперешней скорости и траектории, я бы сказал, дня через четыре, но точное время я установлю на компьютере.

— Ну, тогда вам остается на поиски еще два дня. Не могу ли я внести предложение?

— Давайте.

— Я всегда знал по своей работе — совсем отличной от вашей, разумеется, но мы можем в данном случае обобщить, что погружение в частную проблему целиком — самоубийственно. Почему бы не расслабиться и не поговорить о чем-нибудь другом, тогда ваше подсознание, освобожденное от груза сосредоточенной мысли, сможет решить за вас важную проблему.

Тревиз посмотрел на него сначала с раздражением, но тут же улыбнулся.

— Ну, что ж, а почему бы и нет? Расскажите, профессор, почему вы интересуетесь Землей? Как возникла странная идея об особой планете, с которой мы все стартовали?

— Ах! — Пилорат закивал, вспоминая. — Это случилось давно. Больше тридцати лет назад. Когда я поступал в колледж, я собирался стать биологом.

Меня особенно интересовали вариации видов на различных планетах. Вариации эти, как вы знаете, а впрочем, может, и не знаете, только не обижайтесь на мои слова, — очень малы. Все формы жизни в Галактике, по крайней мере, с которыми мы сталкивались, имеют белково-нуклеиновый химизм на водной основе.

— Я учился в военном колледже с уклоном в нуклеотику и гравитацию, — сказал Тревиз, — но я не узкий специалист. Правда, я мало знаю насчет химической основы жизни, но нас учили, что вода, белки и нуклеиновые кислоты — единственная основа жизни.

— Пожалуй, слишком категоричное заключение. Лучше сказать, что мы еще не обнаружили других форм жизни — но пока оставим это. Самое удивительное в местной флоре и фауне — то, что видов, имеющихся только на одной планете, очень незначительное количество. Большинство видов, включая гомо сапиенс, в частности, распространены по всем мирам Галактики и тесно связаны биохимически, физиологически и морфологически. С другой стороны, местные виды сильно отличаются по характеристикам, как от широко распространенных форм, так и друг от друга.

— Ну и что же?

— Отсюда вывод, что один мир в Галактике — единственный мир — отличен от всех остальных. На десятках миллионов миров Галактики — никто точно не знает, сколько их — развивалась жизнь. Простая жизнь, разбросанная, слабая, но очень разнообразная, нелегко сохраняющаяся и нелегко распространяющаяся. Один мир, единственный, развил жизнь — в миллионах видов. Мы были достаточно умны, чтобы основать цивилизацию, покорить гиперпространство и колонизировать Галактику. Распространяясь по Галактике, мы взяли с собой много других форм жизни — форм, связанных друг с другом и с нами.

— Если вы стали думать об этом, — почти безразлично сказал Тревиз, — то, я полагаю, не без причины. Я хочу сказать, мы здесь в человеческой Галактике. Если предположить, что все началось на какой-то одной планете, то, значит эта планета должна быть совсем другой. Почему бы и нет? Шансы, что жизнь разовьется в такой пышный букет видов, должно быть, чрезвычайно малы — один на сто миллионов. Вполне вероятно, что это произошло в одном из сотен миллионов миров. Такое могло быть.

— Но что именно сделало этот особенный единственный мир таким отличным от других? — возбужденно спросил Пилорат. — Какие условия сделали его таким уникальным?

— Может быть, просто случайность? В конце концов, человеческие существа и те формы жизни, которые они привезли с собой, существуют теперь на десятках миллионов планет, на всех, которые могут поддерживать жизнь, так что все эти миры должны быть достаточно хороши.

— Нет! Поскольку человеческий род эволюционировал, развил технологию, сплотился в тяжелой борьбе за выживание, он смог адаптироваться на любой планете, которая оказалась хоть сколько-нибудь гостеприимной — на Терминусе, скажем. Но можете ли вы себе представить разумную жизнь, развившуюся на Терминусе? Когда Терминус был впервые заселен людьми во времена Энциклопедистов, самой высшей формой растительной жизни там были лишайники на скалах, высшей формой животной жизни — кораллоподобные скопления в океане и насекомоподобные летающие организмы на суше. Мы уничтожили их и населили моря и сушу: рыбой, кроликами, козами; засадили травой, злаками, деревьями и тому подобными. Мы не оставили ничего от местной жизни, разве что в зоопарках и аквариумах.

— Хм-м-м, — произнес Тревиз.

Пилорат пристально посмотрел на него и продолжил после паузы:

— Вам плевать на это, не так ли? Замечательно! Я не знаю никого, кто бы думал иначе. Вероятно, в этом и моя вина, я не сумел никого заинтересовать, хотя самого меня это крайне беспокоит.

— Это интересно, — сказал Тревиз, — но... но... И что же?

— Вам не приходило в голову, что с научной точки зрения интересно изучить мир, давший подъем единственному по-настоящему расцветшему экологическому резервуару Галактики?

— Возможно, если бы я был биологом. Я же, знаете ли, не биолог. Вы уж простите меня.

— Конечно же, мой дорогой! Кстати, я не нашел ни одного биолога, который бы заинтересовался этим. Я уже говорил вам, что хотел специализироваться по биологии в колледже. Я обратился с этим вопросом к своему профессору, но он тоже не заинтересовался и велел мне вернуться к какой-то практической задаче. Мне это стало так противно, что я переключился на историю, которая была моим хобби в юности и вытащил на свет божий «вопрос происхождения».

— Если это дало вам работу на всю жизнь, — сказал Тревиз, — то вы должны быть благодарны своему профессору за то, что он оказался не таким любознательным.

— Да, я полагаю, что на этот вопрос можно взглянуть и так. Моя работа интересна и никогда не утомляет меня. Но я хотел бы заинтересовать этим вас. Терпеть не могу ощущения вечного разговора с самим собой.