Было уже половина четвертого, мы сильно замерзли сидя на скамейке, и вдруг Люба сказала:

— Мне очень холодно, идем домой.

Натасканный в любовной лирике Володей Портновым, я почему-то решил поумничать и прочел из Р. Бернса:

Она не дала мне закончить:

— Там дальше — целовался с кем-то кто-то… Поцелуй и ты меня.

Я прикоснулся своими замерзшими губами к ее губам. Это было первый раз в жизни, и я не знал, что делать дальше. Современных кинофильмов тогда не было, и каждый шел своим практическим путем. Люба выручила, но не преминула и пошутить:

— Что вас там, в армии и целоваться не учат?

— Как же, — нашелся я, — каждое утро после команды «подъем» мы по очереди подходим к старшине и со словами: «доброе утро, товарищ старшина», — и целуем его в щечку. А затем трижды в день котелок, личное оружие и на строевых смотрах — гвардейское знамя.

Это было единственное объяснение с Любой. После возвращения из отпуска мы стали писать еще чаще друг другу, с каждым разом раскрывая свои чувства все больше и больше. И когда через год мне вдруг стало известно, что у нее кроме меня есть еще резервный вариант — это было ударом. Случилось так, что по ходатайству моего начальника мне и в 1949-м дали 10 дней отпуска вместе с дорогой. Прямо с поезда я пошел к ней, мы долго сидели на веранде. Когда она сказала, что есть резервный вариант, но он не серьезный, я встал и ушел. Девичья психология и компромиссы мне были неведомы в то время, путь, через который я нес эту свою первую, еще детскую любовь, не позволял сделать иначе.

А тогда мы встречались каждый день: я заходил за Любой на работу. Укргеология помещалась в полутораэтажном домике на Нагорной. Весь девичий коллектив выходил проводить, чтобы посмотреть на героя ее романа, я немного смущенный брал ее под руку и удалялся, смурыгая кирзовыми сапогами по изуродованному тротуару.

Мы ходили по темным улицам, иногда заходили к нам домой, а чаще сидели на остекленной веранде у Любы и не могли наговориться. Мы не виделись более семи лет, очень трудных и страшных, каждый из нас достаточно пережил и чувствовал непреодолимое желание поделиться, исповедоваться, открыть душу.

Я рассказывал о службе только то, что казалось шуткой или анекдотом: как спал на ходу во время форсированного марша и свалился в глубокий кювет, как разогревали за пазухой замерзшие ломти хлеба, как сушили теплом своего тела намокшую одежду. В тот период почти все солдаты, служившие в армии, достаточно повидали и в боях, но тема о том, как кто нажимал на спусковой крючок, была под негласным запретом, говорить об этом считалось неприличным. А мои друзья и Люба в их числе именно об этом и хотели услышать.

Рассказывая в этой повести обо всем более подробно и нарушая тогдашнее табу, пользуясь как прикрытием толстым пластом прошедшего времени, мне хочется донести до внуков, ради которых и ведется повествование, хотя бы частично всю остроту и опасность того времени.

7-го ноября утром мы с мамой сходили к ее давней приятельнице Елене Петровне Страмцовой и принесли огромный букет роскошных астр. После демонстрации, когда вернулись мои друзья, мы пошли на мемориальное кладбище и положили эти цветы на могилу генерала Пушкина. До нашего прихода, очевидно, состоялось организованное возложение на могилы, ибо все они были буквально завалены огромным количеством цветов. Стоя у надгробия прославленного генерала, я вспоминал рассказы Виктора Кочкина о том, как горели танки на пути от Донбасса до Запорожья, как теряли боевых товарищей, и в который раз испытывал чувство неловкости от того, что родился поздно и в самое тяжелое время был не с ними. Все пережитое мною за 1418 дней войны казалось тогда, да и сейчас кажется, мелочью по сравнению с тем, что пережили участники Сталинградской битвы, Курского сражения и наступательных операций на Украине и в Белоруссии. Это чувство до сих пор не позволяет считать себя ветераном, а только «участником боевых действий», как сейчас придумали называть тех, кто воевал, и то с большой натяжкой.

Выполняя просьбу командира полка и опуская цветы, я вспомнил день похорон генерала во второй половине марта 44-го, огромное количество военных и особенно старших офицеров, выступавших и клявшихся отомстить за гибель любимого командира. Протиснуться близко было невозможно, разглядеть и запомнить кого-либо тоже, но сейчас поразила мысль о неисповедимости господних путей: как же неожиданно пришлось встретиться в далеком Закавказье с одним из героических комбригов прославленного танкового корпуса, находившегося в один день и час со мною в одном и том же месте. А если бы господние пути можно было хоть немного предвидеть, я бы ужаснулся тому, что меня ожидало ровно через три недели.

Время шло очень быстро, отпуск заканчивался, и я уже получил билет на тот же поезд Киев — Баку. Мама напекла целый чемодан пирожков, купила большой кусок сала, чтобы было чем угостить моих товарищей, остававшихся в Кировабаде.

Точно в день окончания отпуска я появился на КПП дивизии с чемоданом в руках. К моему удивлению дежурным был тот же сержант из роты управления, который дежурил и в день отъезда:

— А в чемодане что? Небось, мама пирожков напекла? Так угощай! Когда ты уехал, я Бабкину сказал, он радовался, как ребенок. Видно, любит он тебя.

Дома осталась девушка, которая любит, здесь встретили с любовью, и я, как на крыльях, влетел в расположение полка, сразу же столкнувшись в дверях с Петром Николаевичем:

— Хорошо, что приехал. Сегодня гуляй и готовься, завтра все поедем в Тбилиси в окружной арсенал на неделю.

Чемодан с пирожками был опустошен мгновенно, а с салом справились за два дня, прикончив его уже в Навтлугах, в арсенале. Там собрали человек сорок оружейников со всего округа, и мы неделю выбраковывали два огромных склада стрелкового оружия: отечественного и трофейного. Наш майор за это время нашел на территории четыре оружейных мастерских на новеньких автомашинах, полученных по ленд-лизу от американцев еще в годы войны. Он сумел обаять тамошнее начальство, и домой мы прикатили в будке, набитой неисчислимым количеством великолепного инструмента и оборудованной экзотическими металлорежущими станками.

Из всех новостей, привезенных из отпуска, Володя Портнов оценил выше всего два: объяснение с Любой и настоятельные рекомендации моих друзей учиться. Мы внимательно рассматривали привезенные объявления о приеме в Горный и Металлургический институты, водили пальцами по перечню специальностей, выясняли, соображали, догадывались…

— Вот смотри, геологоразведочная специальность. Это по твоему складу ума и характеру. Я немного писал о геологах, которые ищут нефть, и чуточку знаком с их работой, — говорил Володя, сдвинув в дугу свои широкие брови и склонив голову над большим, с газетную страницу, плакатом.

А я в это время уже видел себя пробирающимся сквозь непроходимые таежные дебри с тяжелой ношей за плечами…

— Но самое главное, что ты, приехав домой, попадешь в окружение учащихся друзей и это поможет преодолеть барьер неуверенности, который за годы войны и службы ты приобрел. Они будут твоими маяками.

Внутренне соглашаясь с Володей, я думал, что придется выбирать между учебой и необходимостью помочь маме материально. Вспомнились бесчисленные объявления о приеме на работу, о начале строительства автозавода и еще очень многое. А военное училище? О нем я думал все чаще, но молчал. После приезда уже был в Доме офицеров и сдал для проверки две тетради с заданиями, выполненными в отпуске.

В один из дней последней недели ноября поступила команда подготовить машину для поездки на охоту. Опять сняли радиостанцию, установили аккумуляторы, подготовили оружие и снаряжение.

В этот раз поехала та же команда: полковники Девятко И. А. и Высоцкий А. Н., подполковники Шамин В. Г. и Алексеев А. С. Рудик Белянкин был в отпуске и уехал в Москву к маме, работавшей хирургом в Центральном военном госпитале.