Он указал на карте цели, которые попросили обработать пехотинцы, и комдив тут же организовал огонь по перекрестку дорог, большому хутору за деревней и оврагу между деревней и лесом.

Мы с Колей сушили свои гимнастерки, шаровары, телогрейками обмотали трубу и у раскрытой дверцы держали портянки. Вспомнилось, как всего два месяца назад я целый день и полночи на морозе сушил свою одежду теплом собственного тела и высушил бы, да помог старик-поляк.

Артиллерия — не пехота: перебрались через реку из одного уютного блиндажа в другой, намокли, но все-таки сушимся. А слева и справа от нас на таких же ящиках плыла пехота и кто-то наверняка искупался в реке, а теперь сидит в окопе и сушит собой свое барахло. И, наверное, если нашел шинель немецкую, то не побрезговал, как я сейчас, ее надеть, чтобы согреться. А если не в окопе, а в ячейке, то и землю заодно согревает.

Понтонная переправа через р. Одер. Слева — взорванный мост. Апрель 1945 г.

Вспомнил свой батальон, его командира, разведчиков, защемило… похолодело под ложечкой, как от чувства предательства по отношению к ним. Надо было из запасного полка удрать и поискать их, ведь где-то рядом были. Но разве мог бы я преодолеть полевые комендатуры и всякие заградподразделения? Угодить в штрафную роту можно было очень легко.

Только через много лет я узнал, что наша 65-я армия генерала П. И. Батова на Одере стыковалась на левом фланге с 49-й армией генерала И. Т. Гришина, а следовательно были мои побратимы не более чем в 10 километрах от меня.

Постепенно все вокруг стихло, кроме крепостных орудий из Штетина, и все немного расслабились: кто-то достал карты и на нарах образовалась небольшая, но веселая компания во главе с комдивом, а комбат сидел рядом и перекидывал из руки в руку трофейную, в суконном чехле, флягу, пока она не опустела.

— Эй, ты, — обратился он ко мне, тыча пальцем в мою сторону, — сгоняй на батарею и принеси нам всем чего-нибудь пожрать.

Ты же видишь, все голодные с утра.

Ослушаться командира, да еще на передовой, нельзя и я, зная, что «ездят» на новичках всегда, встал, надел еще мокрую телогрейку, взял свой шмайсер и хотел выйти из блиндажа.

— Отставить, — громко и отчетливо произнес командир дивизиона и, обращаясь уже к комбату, продолжил:

— Возьми бинокль и пойди посмотри на переправу.

Мы вышли вместе с комбатом, проползли к развалинам дома и стали смотреть на понтонный мост. Снаряды в воздухе продолжали рваться, и саперы, бегая между очередными разрывами, стаскивали убитых на носы понтонов за веревочными перилами. Комбат отдал мне бинокль и уполз в блиндаж, а я смотрел и не мог понять почему не подавят это единственное крепостное орудие, калибром не менее 200 миллиметров, натворившее столько бед. Как бы откликаясь моим мыслям, с нашей стороны к городу пронеслось не менее десятка Пе-2, там поднялись тучи дыма и пыли, раздался далекий грохот и стрельба по переправе прекратилась.

Я вернулся в блиндаж с намерением собираться на батарею, но комбат вдруг, обращаясь больше к командиру дивизиона, чем ко мне, произнес примирительно, как бы продолжая начатый ранее разговор:

— Пусть проявит военную находчивость и накормит нас, а чем — это дело его.

Сидоров кивнул и развел руки в стороны, как бы соглашаясь, а я, повесив автомат на гвоздь, вышел и пополз к подвалу разбитого дома, отыскал там несколько банок консервированного компота, оставил их на крыше блиндажа и пополз по полуразрушенной траншее. Еще раньше я заметил в ней присыпанное землей брошенное различное имущество, в том числе ранцы. Зная, что в них может быть солдатский паек НЗ, я стал вытаскивать их, раскрывать и действительно нашел несколько запечатанных в провощенную бумагу объемистых пакетов с продуктами.

Увлекшись своим занятием, я удалился от блиндажа метров на 200 и вдруг увидел сидящих в окопе, очевидно ими частично восстановленном, двух пехотинцев в касках и с ручным пулеметом. Опять защемило под ложечкой…

— Нашел чего-нибудь, так поделись, — засмеялся тот, что был постарше, — мы тоже проголодались.

Я бросил им один пакет через заваленную часть траншеи, они поблагодарили, и старший продолжил:

— Ты уходи быстрее к себе, немцы зашевелились и как бы не направились сюда. Нас тут немного и может стать жарко…

Двинувшись в обратный путь, я выглянул из траншеи в сторону деревни, но ничего не увидев, продолжал ползти к блиндажу. Когда я был на полпути, со стороны деревни раздались пулеметные очереди, над головой прошли стайки трассирующих пуль, все вокруг загремело, зашевелилось и я, не выпуская из рук пакеты, работая коленями и локтями, устремился к блиндажу.

Не войдя, а буквально влетев в него, я увидел, что он пуст, только на столе продолжала гореть стеариновая плошка, а на гвозде висел оставленный мною шмайсер. Схватив его, я забыл о сумке с запасными рожками, и выскочил в траншею, осторожно выглянул и невольно съежился: человек 250 немцев, охватывая полукольцом то место, где находился блиндаж, двигались через мокрую низину с подоткнутыми за пояс полами шинелей, ведя огонь на ходу из автоматов и пулеметов. За спиной у них рванули два снаряда, я понял, что наши передали данные для стрельбы по третьей траншее и сейчас ударят между третьей и второй, а затем по второй.

Какая-то сила рванула меня из окопа прямо за насыпь на крыше блиндажа, откуда я пополз к фундаменту разбитого сарая: до него было метров 30 и внутри его можно перевалить почти что на обратный скат высоты. В этот момент я отчетливо услыхал отборный, неистовый русский мат с угрозами в свой адрес из цепей наступающих немцев. Власовцы. Немцы, даже самые большие знатоки нашего языка, овладеть столь отборным художественным словом не могли. И пусть сейчас говорят, что дивизия власовского генерала Буняченко в это время готовилась освобождать Прагу, а через некоторое время какой-нибудь Бунич или Суворов напишут, что власовцы в это время брали штурмом рейхстаг, все равно, 20 апреля они были на плацдарме у Штетина, и тому было подтверждение следующей же ночью.

Прополз по еще тлеющим остаткам сарая к разлому в фундаменте, посмотрел вниз на реку, на деревню; никого не видно, сзади крики, стрельба, разрывы. Вскочил и побежал к тому дому, к которому плыли утром. Местность там каменистая, из земли наружу вылазят булыжники, которые хозяин выбирает и складывает в кучи. На такую кучу камней я наскочил и полетел через нее, выронив из руки свой шмайсер. Нащупывая его руками вокруг себя, вижу, как следом за мною мчится человек с автоматом в руках и будучи уверен, что это власовец, стреляю в него двумя короткими очередями навскидку из одной руки, опирая автомат рожком в землю. И тут же узнаю в нем Ваню Иванова. Две пули попали в него: одна пробила галифе у кармана, вторая — разорвала голенище кирзового сапога.

До самой его демобилизации весной 1946 года я, «зализывая» эти попадания, одаривал его чем только мог. А он при этом смущенно приговаривал:

— Ну не попал же, так… переживаешь? — мило не выговаривая при этом ту самую букву, которую коми исключили из своего алфавита.

Мы помчались к тому дому с Иваном вместе, а когда оказались у двора, он велел пойти в подвал, предупредить наших, что противник уже занял вторую траншею и продвигается к нам, а сам прилег за угол с автоматом наизготовку.

Опустившись на пару ступенек в подвал, я столкнулся лицом к лицу с командиром батареи, курившим у входа:

— Товарищ старший лейтенант, немцы во второй траншее и уже спускаются сюда.

Маленькие глазки просверлили меня недобрым блеском, он видно вспомнил, что по моей вине остался голодным, бросил окурок, растоптал и, глядя прямо в глаза, сквозь зубы произнес:

— Ты знаешь, что полагается за панику в боевой обстановке?

Расстрел.

Повернулся и стал спускаться в подвал. Я только что едва унес ноги от немцев или власовцов, или от всех вместе, которые стреляли в меня, материли, но не попали и не догнали. Захотелось удрать и от этого командира, но куда?