Часто в моде на страдания и самоубийства оказываются виновны так называемые деятели культуры, которые неплохо зарабатывают на рас-сусоливании различных высот и красот само­убийства. Модные писатели, публицисты, ху­дожники, кинорежиссеры и музыканты смакуют различные подробности суицида, причем вовсе не спеша обменять свои кресло, апельсиновый сок и утреннюю сигарету на могильных червей и мокрую глину. Популяризуя идеи смерти и играя на исканиях и идеалах молодежи, они сеют ужас­ные семена отчаяния, тоски и безнадежности. Возьмем, к примеру, модные романы Б. Акунина с его «Кладбищенскими историями» — своеоб­разной одой смерти. Самоубийство и смерть —

главные герои этого литературного произведе­ния, сеющего в наших душах отнюдь не добро, а скорее тиражирующего пороки и страсти самого автора. Жаль только, что никто не проведет за руку Пелевина и Сорокина, Акунина и прочих перед глазами тех матерей, жен, детей, братьев и сестер, которые по их вине потеряли своих близ­ких, чьи души были развращены и изуродованы подобным «творчеством». Вспоминаются роза-новские слова о подобных «людях искусства», как нельзя лучше оценивающие их вклад в умно­жение жестокости и смерти.

«Жестокости много, но ужасно мало стра­ха. Особенно у публицистов его мало. Преве-селенький народ, да и не мудрено: такие гоно­рары получают. Оставим их, взглянем на моло­дежь, на юношей и девушек.(...) Есть явная жизнь и есть тайная жизнь. В «явь» выходят гробы, могилы, кладбище; но им предшествует ужасная ночь внутри, ночь одинокая, без звезд, без месяца... Туманы, облака там ходят, что-то липкое пристает к душе, как мокрая простыня, как засасывающая тина. Что спасет? Воспоми­нания о прекрасном поступке.

Но его нет.

Что еще спасет? Если я кого-нибудь люблю.

Но я никого не люблю.

Так зачем же жить?! — с этим ужасным чувством, увы,

истинным

чувством, т.е. с действительным сознанием:

«я ни для чего

живу», сбрасывается конвульсивно свечка или огарок, мерцавшая в пустой,

ничем не на­селенной комнате,

на пол...

Суть в этой ужасной, сырой, холодной ком­нате

без жильцов,

которая предшествует вся­кому въявь самоубийству»^[63].

Борьба с печалью крайне сложна. Страсть печали практически не находит внешнего выра­жения, а посему при ее нападениях невозможно идти от совершенствования своего внешнего по­ведения к внутреннему, как это происходит с некоторыми другими страстями. Посему остает­ся действовать только увещеванием себя, мо­литвой и постом.

Печаль, как говорят св. отцы, приходит в те моменты, когда какая-то иная страсть наша не получила удовлетворения. Мы, будучи одержи­мы сребролюбием, хотели денег, но не получили их — и вот мы печалимся. Мы были обижены и взалкали отмщения, но не смогли его совер­шить — снова печаль. Мы влюблены и жаждем добиться ответного чувства от предмета своей страсти, но наш возлюбленный остается бесчув­ственным — и снова мы в печали.

Для борьбы с печалью мы должны сначала разобраться, какая именно страсть стала ее причиной. Найдя корень своей печали, надо за­думаться о том, какую пользу мы получаем, не имея возможности удовлетворить свое же­лание. 

Особенно имеет смысл поучиться беспечаль­ному терпению различных бедствий у мучеников, пострадавших за Христа. На их крови взошли

семена христианства, и их подвигом веры и не­злобия тысячи людей уверовали в спасение, ко­торое даровал нам Христос. XX век дал России беспримерное количество мучеников и исповед­ников, которые терпеливо сносили голод, холод, пытки и унижения ради любви к Христу. Вспом­ним и пример царской семьи, которая перед лицом смерти беспечально и мужественно пре­бывала в любви и надежде на Бога.

Добродетелью, противоположной печали являются надежда и упование на Бога, детское доверие к нему и желание потрудиться на благо ближнего. Чтобы прогнать печаль, необходимо отвлечься от саможаления и попытаться дея­тельно пожалеть другого. Подайте милостыню от души, помогите подмести церковный двор, окажите поддержку находящимся в беде ближ­ним, займитесь рукоделием в пользу малоиму­щих или храма. Попросите прощения у тех, кого вы обижаете, помогите по хозяйству членам ва­шей семьи. Любое ваше волевое действие, на­правленное на благо другого человека, принесет вам утешение, потому что настоящее счастье — это любить кого-то, а не приобрести чью-то любовь.

Любовь к бесчестию есть исцеление раз­дражительности; псалмопение же, милосер­дие и нестяжательность суть убийцы печали (прп. Иоанн Лествичник).

Не унывает кто на Бога уповает.

Русская народная пословица

Уныние есть изнеможение души,

а душа в изнеможении, не имея того,

что ей свойственно по естеству,

не устаивает мужественно и против искушений.

Прп. Нил Синайский

Унывать, по словарю Даля, означает грустить, безнадежно падать духом, робеть, отчаиваться, терять всякую бодрость и надежду, не находить ни в чем утешения.

Унынием в аскетике называют изнеможе­ние, усталость души.

«Как больной не выносит тяжелого бреме­ни, так унылый не в состоянии тщательно испол­нить Божие дела; ибо у того телесные силы в расстройстве, а у этого не осталось сил душев­ных» (прп. Нил Синайский).

Разницу между печалью и унынием уловить иногда бывает довольно сложно, тем более что первая страсть часто перетекает во вторую. Тем не менее мы попытаемся обрисовать различия. Печаль суетна и побуждает на многие хлопоты и размышления.. Одержимый печалью человек или стремится как-то обустроить свою жизнь, или переживает о том, что это не удается. Так, поте­ряв корову, он пытается понять, где был недо­смотр, и еще с большим усердием принимается охранять остальных коров. Заболев простудой, он начинает сокрушаться о том, что вчера съел мороженое.

Иначе проявляет себя уныние. Потеряв ко­рову, человек, одержимый унынием, перестает охранять остальных коров вообще, заранее уве­ренный, что все равно все они потеряются или будут украдены. А заболев, не пытается лечить­ся, внушая себе, что лечиться абсолютно беспо­лезно. Если человек, одержимый печалью, недо­оценивает Промысл Божий о себе, то одержи­мый унынием недооценивает Его милосердие. Печаль заставляет надеяться исключительно на собственные силы, уныние же отнимает надежду вообще. Даже акт самоубийства, являющийся следствием печали, есть не что иное, как самово­лие. Как объясняют свое намерение самоубий­цы: «Это единственный выход, я загнан в тупик, и ничего не остается больше делать» — не есть ли это последняя попытка настоять на своем? Уныние не ведет к самоубийству, ибо человек не верит ни в Божию милость, ни в собственные силы. Печаль можно утолить, если убрать при­чину оной (вернуть потерянное имущество и т.д.), уныние, как правило, не имеет какой-то конк­ретной причины, только мнимую (если человеку, впавшему в уныние из-за потери имущества, Вернуть потерянное, он не обрадуется: в этот раз нашлось, а в другой не найдется).

Уныние нередко имеет выраженную хроно­логическую зависимость: усиливается в полу­денные часы, что дало основание именовать его «бесом полуденным». К ночи обычно страсть эта уменьшается или стихает вовсе.

«Бес уныния, который также называется «полуденным» (Пс. 90; 6), есть самый тяжелый из всех бесов... Прежде всего этот бес застав­ляет монаха замечать, будто солнце движется очень медленно или совсем остается непод­вижным, и день делается словно пятидесяти­часовым. Затем бес понуждает монаха посто­янно смотреть в окна и выскакивать из келлии, чтобы взглянуть на солнце и узнать, сколько еще осталось до девяти часов, или для того, чтобы посмотреть, нет ли рядом кого-либо из братии. Еще этот бес внушает монаху нена­висть к месту, роду жизни и ручному труду, а также мысль о том, что иссякла любовь и нет никого, кто мог бы утешить его. А если кто-нибудь в такие дни опечаливает монаха, то и это бес уныния присовокупляет для умножения ненависти. Далее сей бес подводит монаха к желанию других мест, в которых легко найти все необходимое ему и где можно заниматься ремеслом менее трудным, но более прибыль­ным. К этому бес прибавляет, что угождение Господу не зависит от места, говоря, что по­клоняться Ему можно повсюду (Ин. 4; 21-24). Присовокупляет к этому воспоминание о род­ных и прежней жизни; изображает, сколь дли­тельно время жизни, представляя пред очами труды подвижничества. И, как говорится, он пускается на все уловки, чтобы монах покинул келлию и бежал со своего поприща»