– Так, говорите, вы хотели продать этого коника? – спросил Дюк.

– Если дадите не меньше, чем я заплатил.

– У меня с собой только сорок долларов, – честно ответил Дюк и протянул ладонь с банкнотами. – Это все, что я могу выложить сегодня, но на остальные шестьдесят я готов подписать вексель или дать слово джентльмена.

– Вексель или слово джентльмена? – ехидно усмехнулся Тони Саматти. – Я вообще не знаю вас, чужак.

– Меня зовут Джон Морроу, – произнес Дюк.

– Джон… – начал было кучер, теряя дыхание и закатывая глаза, как ребенок, увидевший перед собой жуткое привидение. – Дюк! – вдруг совершенно неожиданно выпалил он.

– Кое-кто называет меня и этим именем.

Тони Саматти принялся потихоньку сдавать назад, не спуская глаз с револьвера на бедре Дюка. Тот спрятал улыбку.

– Я думаю, ваше обещание заплатить остаток – дороже золота, – тихо произнес Тони. – Но если этот конек под вами взбесится и сбросит вас на землю, вспомните, пожалуйста: я вас предупреждал!

– Спасибо, – сказал Дюк, – я не забуду. Ваши деньги!

Он прекрасно понимал, что предоставленный ему кредит стал возможен только благодаря страху, но ни в коем случае не доверию. Однако важнее всего в данный момент было то, что у него есть теперь сивко – конь с недоуздком в придачу; а громадная пустая фура со скрипом покатилась дальше.

Что касается тигриного нрава жеребца, то это была чистой воды ложь. Скотина с радостью тянулась к человеку, который протянул ей кусок сахару на ладони, и готова была подружиться с ним. Дюк несколько часов подряд выхаживал его по окрестным полям. Сорвав пару пучков сухой травы, как следует обтер жеребца. Потом напоил его из скудного ручейка, позволил всласть поваляться на чистом песочке, после чего вывел на луговину, где было вдоволь сочной травки.

И жеребец чудесно изменился. Пропала куда-то истерическая дрожь. Глаза его ожили, а доверие к человеку возрастало с каждой минутой. Уши встали торчком, и вообще всем своим поведением он все больше напоминал развеселившегося мальчишку, а это – верный признак добродушного коня со счастливым характером.

Дюк решил назвать его Понедельником. Он выбрал это имя, потому что пора было круто менять собственную судьбу. Понедельник всегда был для него несчастливым днем. В понедельник, например, случилась стычка с Бадом Спрингером. Ровно через неделю, тоже в понедельник, его арестовали. В понедельник он впервые переступил порог каторжной тюрьмы, в понедельник же вернулся в Хвилер-Сити, ожидая торжественной встречи и полного прощения, однако вместо этого весь город ощетинился оружием… Вот он и решил прозвать своего сивку Понедельником, надеясь втайне, что теперь-то уж все пойдет по-другому. Действительно, если ему и повезет хоть когда-нибудь, так только тогда, когда он плюнет на все эти дурацкие приметы.

Он без седла уселся на Понедельника и, подергивая не спеша недоуздок, направился к Хвилер-Сити. Подумать только, еще сегодня утром он был полон счастливых планов, а сейчас перед ним раскинулся необозримый мир, полный одних только печальных фактов. Прежде всего надо раздобыть шестьдесят долларов, чтобы полностью рассчитаться за сивого. Во-вторых, – где-то найти сбрую и седло. В-третьих, просто вообще нужны какие-то деньги, чтобы как-то прокормиться, пока не удастся устроиться на постоянную работу.

Он все еще не мог склониться к чему-нибудь определенному. Ковыряться в шахте или служить ковбоем – вещи одинаково малопривлекательные. Кроме того, Дюк не разбирался никак или разбирался ужасающе плохо в каждой из этих замечательных отраслей человеческой деятельности. Его золотой рудник и его ранчо с гуртами скота всегда находились в пределах достаточно большого стола, освещенного висячей лампой, по столешнице которой скользили, тихо шелестя, новенькие карты. Ах, с какой радостью пальцы хватали их за нежные атласные рубашки и стыдливо приоткрывали их таинственные личики! Как тосковало его сердце по сплоченному кружку игроков, по их серьезным, напряженным лицам! Шли часы, и нервы их сгорали в бесшумном бою… Но он, Дюк, не знал усталости в этих схватках. Конечно, он и сейчас мог разбогатеть, если разумно распорядиться картами. Но и в прежние времена, когда ему попадалась жертва, которую он запросто мог бы стереть в порошок, какое-то неприятное чувство жалости, а может, и угрызения совести, охватывало его, так что ни разу не удавалось ему сорвать порядочный куш. А что уж теперь говорить об этом!

Печальный пейзаж еще больше усиливал его минорное настроение, но он наконец добрался до Хвилер-Сити. За голым перевалом он спешился и отвел Понедельника в конюшню, где за умеренную плату можно было нанять клячу или поставить в стойло на некоторое время собственную лошадь. И вот опять, едва покинув конюшню, он снова убедился, что общественное мнение весьма решительно настроено против него. За первым же углом он столкнулся с Питом Мэрреем, братом Линды. У Пита не было никаких причин ненавидеть Дюка. Дюк ни разу в жизни не оскорбил его. И тем не менее стоило только Питу завидеть его, как он тут же разорался и схватился за револьвер.

Дюк наверняка был бы убит на месте, если бы револьвер Пита не зацепился за какой-то ремешок в кобуре. Правда, любой приличный стрелок уже давно бы угробил Пита, но мозг Дюка работал словно молния. Он сразу понял, что Пит еще не скоро справится с револьвером, и с некоторым усилием укротил собственный указательный палец, который уже принялся было давить на спусковой крючок. Тогда же, вместо того чтобы всадить по справедливости пулю в Пита, он вытянул руку и длинным, тяжелым стволом своего кольта огрел братца Линды по локтю. От удара в такое чувствительное место нервы у Пита онемели, а рука безвольно разжалась. С криком отчаянной ярости бросился он на своего противника и попытался достать его левой.

Дюк все еще защищался. Ему все еще не хотелось применять в схватке револьвер. Поэтому и сейчас он только резко наклонил в сторону голову, и удар пришелся в пустоту. Мэррей пошатнулся, и его плечи резко уткнулись в грудную клетку Дюка. Мгновение спустя Пит лежал уткнувшись носом в землю, обе его руки были резко заведены за спину, так что любое движение причиняло адскую боль, а Дюк, слегка придерживая их за запястья, даже самым ничтожным движением мог запросто выломать ему суставы.

В этот момент он, естественно, находился спиной к конюшне, и это, можно сказать, спасло ему жизнь. С невероятнейшей скоростью вокруг него собралось с дюжину крепких ребят. Издали бежали еще несколько человек, и в руках у них уже были револьверы. В воротах собственной аптеки вырос Сильвестр, с важным видом придерживающий на локте охотничье ружье, готовый в любой момент пальнуть зарядом крупной дроби. Они подбадривали друг друга громкими криками – вот они какие молодцы и как храбро держатся; возьмут да и откроют стрельбу и в один момент избавятся от этого Дюка, раз и навсегда!

Дюк спокойно смотрел на быстро растущую толпу. Это были не профессиональные стрелки-убийцы, которых прошлой ночью он обратил в бегство сеансом показательной стрельбы. Это были обычные, трезвые, повседневные граждане, которых следует гораздо больше опасаться, нежели банды каких-нибудь отъявленных мексиканских головорезов. Эти спокойные граждане, для которых закон был святыней и которые никогда в жизни не искали повода к веселенькой драчке, были хуже самых отчаянных забияк-если их хорошенько вывести из себя. С ними невозможно было совладать. Они были как сказочное чудовище: отрубишь одну голову – вырастет две новых. И пока это была еще небольшая часть населения, маленькая толпа, с которой Дюку уже не справиться, а ведь за ними стоял весь город. А за городом – штат. А за штатом – новые и новые миллионы. Во имя закона и в защиту закона – они стали такой силой, с которой Дюк не только не мог – не смел! – сразиться. И у него хватило разума понять это. Следовало немедленно продемонстрировать собственное миролюбие.