— Опоздали бы, говорите? — казалось, с глубоким интересом спросил старик.— Да, жертв было бы в два-три раза больше... А вы вынесли все... настояли на своем... даже приняли на себя оскорбительное прозвище пьяницы, ученого дурака, безумца... Работали, не жалея сил. Я всегда так считал, а оказывается...
— Ну... да... В какой-то мере, может быть, так оно и есть. Но на самом-то деле...— Голос профессора Тадокоро мучительно прерывался.— На самом-то деле... я хотел скрыть то, что увидел благодаря своей интуиции... Я был словно в беспамятстве... Хотел чтобы гораздо больше людей, намного больше погибло вместе с Японией, вместе с этими островами...
Старик молчал, лишь изредка слышалось его легкое покашливание.
— Разве это не странно?! Откровенно говоря, я собирался обратиться ко всем японцам с призывом... Сказать им: друзья, Япония, наши острова* наша земля... будет разрушена, уйдет под воду, погибнет. Давайте, мы, японцы, умрем все вместе, умрем с нашими любимыми островами... Даже теперь мне иногда приходит в голову, что так было бы лучше. Потому что... Только подумать о муках и горе, которые придется терпеть японцам, убежавшим за моря...
Свирепый ветер вновь со свистом обрушился на сад, неся с собой влагу и запах совсем уже близкого моря.
— Тадокоро-сан... вы, кажется, были холостяком? — опять спросил старик, покашливая.
— Да.
— Да, так и должно было быть. Я теперь понял. Вы же были влюблены в эти острова, в Японию...
— Совершенно верно.— Профессор Тадокоро, словно обрадовавшись, что наконец-то может сказать об этом вслух, закивал головой.— Да. Вернее, даже не влюблен был, а испытывал великую любовь...
— И обнаружили в организме бесконечно любимой возлюбленной признаки неизлечимой раковой опухоли... От чрезмерного горя...
— Да.— Профессор Тадокоро, прикрыл лицо руками, тихо заплакал.— Совершенно верно. С тех пор как я это обнаружил, я решил умереть вместе с этими островами...
— То есть самоубийство по сговору между влюбленными...— В горле старика опять засвистело, но не от кашля, а потому, что ему стало смешно от собственных слов.— Японцы все же странный народ...
— Знаете, был даже момент, когда я в запале думал, что японцы меня поймут, стоит мне только к ним обратиться — шмыгнув носом, пробормотал профессор.— Ну, а потом я решил, что нельзя заставлять людей умирать вместе с возлюбленной, в которую сам влюблен...
— И наверное, не потому, что хотели владеть ею единолично, а потому, что, если бы вы обратились ко всем с призывом, неожиданно много людей разделили ваше настроение...
— Да, да, я думал, что меня поймут...— Профессор Тадокоро поднял к небу залитое слезами лицо.— Японцы... Они ведь не просто откуда-то переехали и стали жить на этих островах. Правда, и с теми, кто приехал уже потом, произошло то же самое... Японцы... Ведь это не только люди, понимаете? Японцы... это вот эти четыре острова и мелкие острова, эта природа, эти реки, горы, леса, травы, звери и птицы, города и села, следы и память, оставшиеся от живших прежде людей... Все это вместе и есть японцы. Человек ли, или гора Фудзи, или Японские Альпы, или река Тоне, или мыс Асидзури — все они одной крови. И если эта удивительная природа... эти острова...— все разрушится, исчезнет, погибнет... перестанут существовать и те, кого называют японцами...
Опять откуда-то донесся глухой взрыв. И через секунду раздался такой треск, словно ударили разом сотни молний. Где-то образовался разлом.
— Я вот думаю про себя... Вроде бы я не такой уж ограниченный человек,— продолжал профессор Тадокоро.— Где только в мире не побывал, разве что в Антарктиде не был. Смолоду разъезжал, изучая горы, континенты, природу. Когда на суше уже не осталось для меня нового, стал изучать дно океана. Конечно, я видел и страны, и людей в этих странах, но все это я воспринимал как проявление жизни, развивающейся на определенном земельном массиве в окружении специфической природы... Я любил эту планету, именуемую Землей. А увидев и поняв многое, я в конце концов влюбился в острова, в Японию. Наверное, я к ней пристрастен, ведь я тут родился. Но в мире трудно найти другое место с такой природой, на удивление разнообразной и по климату, и по рельефу... Для меня влюбиться в острова, именуемые Японией, было равносильно любви к самой чистокровной, самой типичной японской женщине... Так что, если женщина, любви к которой я посвятил всю жизнь, погибнет, для меня жизнь теряет смысл... В свои лета я не собираюсь влюбляться... Самое важное, чтобы я в последние минуты, в самые последние, был рядом с ней... Когда она будет умирать... Кто же еще примет ее последний вздох? Кто будет рядом, если не я?.. Кто больше...
Рыдания заглушили его слова.
Покашливание старика усилилось, затем затихло. И тогда он хрипло заговорил.
— Какой на удивление молодой народ японцы...— Старик тяжело перевел дух.— Вот вы говорите, что в вас много детского... Но ведь все японцы, не только вы, до сего времени были счастливыми младенцами... Если куда и отправлялись, всегда могли возвратиться обратно. Точно как малое дитя, которое бежит домой, к матери, и, уткнувшись в ее грудь, плачет, если ему не повезло в драке... Но... знаете, случается, что матери тоже погибают...
Веки старика дрогнули, взгляд стал отчужденным и рассеянным, словно он вспоминал что-то страшно далекое.
— Совсем еще маленьким я остался круглым сиротой... Потерял сразу и отца и мать во время извержения вулкана Бандай в 1888 году. По некоторым причинам... этот факт не упоминается в моей биографии. Было мне тогда семь лет. Меня взяла к себе одна молодая ласковая женщина... прекрасная, поистине японская женщина... И воспитывала меня, как родная мать, удивительно... Но и она погибла во время большого землетрясения Сёнай в 1894 году. Моя судьба до странности переплетена с землетрясениями и извержениями. Я прибежал туда, куда свозили тяжело раненых, кажется, это был буддийский храм... прижался к ней и плакал, плакал... А она истекала кровью... И я твердо решил, что умру вместе с ней... Может быть, она это почувствовала в свой смертный час не знаю... Но только перед тем, как навсегда закрыть глаза, она вдруг сказала: «Живи... пусть будет горько жить, все равно живи... и вырасти большим, стань взрослым...» Я три дня проплакал у ее тела...
Профессор Тадокоро слушал старика с почтительно опущенной головой.
— Теперь японцам придется страдать... Пока существовали их острова, у них был дом, куда они всегда могли вернуться, была родина — мать, растившая в любви и ласке своих детей и детей детей своих... Не так уж на свете много народов, которые столько лет владели. бы таким теплым домом... А вот народов, которым пришлось скитаться, жить в страшных лишениях и горе... таких народов немало... Вам-то хорошо, вы влюблены в свою родину. А тем, кому удалось бежать отсюда, кому удалось выжить... тем будет плохо... Им суждено шагать сквозь бури, не имея родимого дома, где они могли бы успокоить истерзанное сердце... Что ж, возможно, это единственный шанс для японцев стать, наконец, взрослыми, хотят они этого или не хотят... Народ японский, возможно, исчезнет, поглощенный другими народами... Но может случиться и другое... Поскольку кровь японцев, их язык, привычки и нравы сразу не исчезнут, они образуют где-нибудь свое крохотное государство. Понимаете, Тадокоро-сан, о чем идет речь... Конечно, наверное, хорошо и даже должно принять последний вздох любимой, оставаясь у ее ног. Но, Тадокоро-сан, вы могли бы и благословить будущее своих братьев и сестер, бежавших из тонущего дома. Правда, никто не услышит вашего благословения и почти наверняка никто никогда об этом не узнает... Но все равно, Тадокоро-сан, это же вы спасли десятки миллионов своих соотечественников. Понимаете? И я об этом знаю, признаю это и свидетельствую об этом... Разве вам этого мало? Вы же сделали...
— Да, да...— Профессор Тадокоро согласно кивнул головой.— Я понимаю...
— Ну, вот и хорошо, наконец-то...— Старик тяжело перевел дух.— Если так... больше ничего и не надо. Ведь вы... вы... для меня были... последней, самой трудной проблемой. Откровенно говоря, мне не хотелось оставлять вас с вашими мыслями. Да... это единственное, что меня мучило... как горький осадок на сердце... Но теперь... я вас послушал... и мне кажется, наконец-то я понял японцев... В японцах было для меня что-то, не поддающееся пониманию...
