На выборных сеймиках реакция не останавливалась перед актами физического террора. На сеймике в Срёдзе соавтора проекта Юзефа Выбицкого чуть не убили под яростные крики: «Вот он, который хочет холопов в шляхту обратить, а нас в холопов и дочерей наших в холопок поверстать!»

В этой-то обстановке и собрался наконец сейм. Проект кодекса внес его главный создатель бывший канцлер Анджей Замойский, человек почитаемый по всей Речи Посполитой как образец гражданских добродетелей. После изложения проекта в общих чертах он сказал: «Передаю в руки вашего королевского величества труд мой, на который вы меня подвигнуть изволили. Сейм имеет полную волю принять его пли отвергнуть, а помышления мои были чисты».

Как повел себя сейм, мы знаем из рассказа очевидца. «Как только проект огласили, начался крик, как если бы в палате явилось некое ужасное чудище. Наконец проект в притворной ярости швырнули наземь, чему, мнится мне, дал пример познанский депутат Сокольницкий. Тщетно король и маршал сейма взывали к порядку. Под конец решительней всех выступил князь Станислав Понятовский. Под общий шум он говорил долго и решительно. Ему не дали кончить. Начался шум и гам: „Нет на то согласия! Сжечь рукой палача!“

О героическом выступлении князя Станислава говорят и другие источники того времени. Он один защищал кодекс, один против всего сейма. Под конец он уже только доказывал депутатам, что «можно не принять кодекса, но нельзя бесчестить благородного человека за то лишь, что он действовал в согласии со своими убеждениями». Наконец он добился того, что проект хотя и отвергли, но без всяких оскорбительных актов по отношению к Замойскому. В протоколах сейма, однако, было записано: «Уничтожаем… и законы оные воскрешать и утверждать не будем» Замойский рано ушел с сейма, опасаясь гнева шляхты. Когда его уведомили о том, что кодекс отвергнут, он воздел руки к небу и заплакал: «Curavimus Babiloniam!».[15] Последняя попытка крестьянской реформы «сверху» закончилась полным поражением. Разорванную на клочки, ее растоптали сапоги шляхетских депутатов.

Страстное выступление на сейме принесло князю Станиславу совершенно неожиданно материальную выгоду. «Замойский запомнил это на всю жизнь и потом всегда, когда у меня была надобность, предоставлял к моим услугам свое огромное состояние. Этот пример, коему старались следовать и другие, давал мне возможность совершать всякие сделки и необычайно удачные покупки, для коих я не мог бы получить помощь ни от короля, финансы которого находились в плачевном состоянии, ни от отца, который и без того жил не по средствам. Кредит, предоставленный мне разными лицами, привел к тому, что вскоре мои расписки на амстердамской бирже принимались лучше векселей коронованных особ».

После пожалования староств, которые ему достались в связи с первым разделом Речи Посполитой, это был уже второй случай, когда князь Станислав с выгодой использовал для себя сложные политические ситуации.

В момент наивысших жизненных успехов на князя Станислава падает мрачная тень трагического дела Тизенгауза.

В то самое время, когда королевский племянник оптом скупал земли на Украине и пожинал стихотворные восхваления за свои крестьянские реформы, в Городнице под Гродно по вине Понятовских закатывалась звезда человека, который много лет старался вытянуть Польшу из экономической отсталости.

Антонию Тизенгаузу, надворному литовскому подскарбию,[16] самому выдающемуся министру Станислава-Августа, не везло – в отличие от князя Станислава – на поэтов. Даже безотказный Трембицкий, услужливый певец всех знаменитостей своего времени, не посвятил ему, насколько мне известно, ни одного из своих панегириков. Тем более, что жизнь выдающегося инфлянтца, история его взлета и падения могла послужить темой только для трагедии. Для трагедии в истинно польском духе.

Антоний Тизенгауз в ранней молодости сердечно подружился с будущим королем Станиславом-Августом Понятовским. Оба вместе воспитывались в Волчине и там же вместе вникали в первые тайны политики. Вместе усваивали программу прогрессивных реформ Чарторыских, вместе мечтали о цивилизации Польши и освобождении ее от саксонской анархии.[17] Вступив на трон, Станислав-Август, великолепно знавший хозяйственные и организационные таланты приятеля, сразу доверил ему должность надворного литовского подскарбия. Должность эта не относилась к самым высоким в государстве, но значила много, поскольку с ней было связано управление огромными королевскими владениями в Литве, называемыми тогда «столовыми имениями», или «экономнями». Управление этими владениями велось на основе полной доверенности в финансово-хозяйственных делах и давало управителю возможность влиять на личную казну монарха, а тем самым и на него самого. Наделенный властью, финансами и безграничным доверием короля, Тизенгауз приступил к делу. План его был ошеломляюще грандиозный, величественный, патриотический! «Инфлянтский дьявол» решил мановением руки сделать Польшу независимой от иностранных государств – в рекордно короткий срок создать в земледельческой отсталой стране все отрасли промышленности, существующие в других странах Европы.

Но этот дерзкий план превышал возможности одного человека, даже столь выдающегося, как Тизенгауз. Гениальному недоучке недоставало теоретических знаний и практического опыта, не хватало терпения и прежде всего прозорливости зрелого государственного деятеля.

Благие намерения, достойные патриотического замысла Сташица,[18] были осуществлены слишком поспешно, методами, до удивления напоминавшими барские фантазии Кароля Радзивилла.

Оба центра литовских экономии – Гродно и Шавли (Шауляй) – наполнились толпами разноязычных специалистов, выписанных за хорошие деньги из-за границы, людей не всегда компетентных, и добросовестных, часто просто авантюристов. Тысячи королевских мужиков, во многих случаях уже освобожденных до того от барщины и переведенных на оброк, погнали обратно на барщину – строить, в условиях еще худшего гнета и более суровой дисциплины, чем до оброка. Крестьянских и мещанских детей силой отрывали от родителей, чтобы принудительно делать из них промышленных специалистов в Гродненской академии, возглавляемой французским профессором Жильбером из Лиона, или танцоров и певцов для придворного балета, руководимого балетмейстерами Морелли.

Строил Тизенгауз в темпе, по тем временам молниеносном, но не очень толково, почитая для себя делом чести вводить в Литве каждую новинку, о которой слышали люди, возвращающиеся из-за границы, даже не задумываясь над действительной надобностью того или иного нововведения. За пятнадцать лет он построил двадцать три фабрики и два больших фабричных поселка в Лососне и Городнице под Гродно. На этих фабриках производились самые разные вещи – и предметы первой необходимости, и предметы самой изысканной роскоши: сукно, полотно и персидские ковры; шляпы, чулки и золотые галуны для офицеров; шпильки, иголки и голландские кружева для дам; современные кареты и игральные карты. Он ставил мельницы, пивоварни, маслобойни, механические мастерские, красильни для тканей и кожи. Открывал собственные текстильные магазины и галантерейные лавки. Это была революция, какой окружающая Гродно литовская пуща не видала со времен, когда в ней по приказу литовского князя Ягеллы разрушали алтари языческих богов.

В первые годы великой стройки делу Тизенгауза сопутствовала поддержка всех прогрессивных людей Польши. Новые промышленные поселения под Гродно приводили поляков и литвинов в изумление небывалым размахом и сверхсовременным стилем. «Лососня предстала передо мной местом настоящей цивилизации, – восхищался прогрессивный публицист Юзеф Выбицкий. Городница могла бы находиться и в Голландии».