– Мне понравилась ваша гауптвахта, – медленно сказал Джулио, вытирая салфеткой губы. – Скажите, ваше высочество, – Джулио перевел глаза на Павла, – по русскому армейскому уставу сажают ли на гауптвахту за развязность?

Павел внимательно поглядел на Литту, потом перевел взгляд на Кутайсова.

– Еще бы! – сказал он и весело хмыкнул. – Нет?

Краем глаза Джулио заметил, что Александре Васильевне понравилось. И она сама начинала положительно нравиться рыцарю. Так бессознательно нравится предполагаемый союзник.

После десерта, состоявшего из подмороженных яблок и пережаренного печенья, гости покинули гауптвахту в направлении дворца.

Джулио глубоко вдохнул вечерний мартовский воздух с привкусом неясных надежд. Робертино догнал патрона.

– Кажется, большой двор не шибко отпускает средств малому, – сказал Робертино тихо.

Джулио кивнул и сочувственно поглядел на Павла. Павел перехватил взгляд. Подошел, взял рыцаря под руку.

– Вы позволите? – сказал он. – У вас редкий взгляд.

На Мальте высоко ценилась способность читать в сердце другого. Но на Мальте не было этой русской манеры сразу и выкладывать начистоту. Прочитал – и молчи.

– Вы где остановились? – спросил Павел.

– Возле аптеки, ваше высочество, – пожал плечами Джулио. – Там еще такая огромная глыба…

– Хотите – переезжайте ко мне. Сюда, в Гатчину. – Павел испытующе смотрел на Литту.

– Хочу, – не задумываясь, отозвался Джулио.

Павел остановился. И вся оживленная группа позади остановилась. Павел едва заметно двинул рукой, и малый двор двумя ручейками стал обтекать остановившихся посреди аллеи мужчин.

Переехать в Гатчину означало прямо плюнуть в лицо императрице. Поставить крест на успехе польских дел в канцелярии Безбородько. Дать новую пищу разговорам об интригах наследника с целью создать себе католическую партию. То есть – прямо вколотить гвоздь в крышку гроба с надеждами ордена. И сверх всего – политическое самоубийство.

Джулио и сам не мог объяснить, кто дернул его за язык. Бес? Интуиция? Провидение?

"Какой- то вы тут прямо шальной сделались", -скоро поставит диагноз Робертино.

Павел пристально глядел влажными глазами на спутника.

Джулио непроизвольно сжимал и отпускал эфес с вензелем прадеда – прославленного Антонио Литты, владетельного герцога Миланского.

А прямо над шпагой в миланской столовой висела прапрабабушка с младенцем. Екатерина Мария Литта. Евреи-антиквары в Милане картину так и называют: "Мадонна Литта". Прадед заказал, молодой Леонардо исполнил. Говорят, денег не взял, потому что влюбился. Потому что влюбился – не взял денег. Странные понятия у художников.

– Все можешь продать, если придется, – напутствовал отец. – Бабку не продавай. Дом Литты будет стоять, пока бабка висит. Впрочем, глупости. Дом Литты будет стоять, пока мужчины храбры и помнят о чести.

Герцог Луиджи снял со стены эту самую шпагу и вручил младшему сыну.

– Впрочем, вам это будет, пожалуй, неудобно, – сказал Павел, трогаясь с места и снова беря Джулио под руку.

"Этого не может быть, – думал Павел. – В противном случае все, что я слышал о мальтийских рыцарях, – правда".

– Гатчина далеко, а у вас в Петербурге дела, – продолжал Павел. – Да и связи вам нужны. А у нас – какие тут связи?

– Я еду в Балтийский флот, – ответил Джулио. – Для войны связей не требуется.

– Но раз уж вам так у меня понравилось… – словно не слышал Павел. – мы на днях едем в Павловск. Это другое мое имение. Хотите посмотреть?

– Я не знаю еще предписаний… – начал Джулио, невольно ища впереди глазами Александру.

– Вот и Фроберга возьмем с собой. – Павел обернулся на желтоглазого, неотступно следовавшего поодаль за великим князем. – Фроберг обожает три вещи: крепкие вина, крепкие выражения и просто крепости. А я вас о Павловске извещу. И… я был рад с вами познакомиться. – он крепко пожал рыцарю руку выше локтя.

Слух о приезде в Санкт-Петербург мальтийского рыцаря облетел гостиные со скоростью пушечного ядра. И даже эффект произвелся близкий – как по внезапности, так и по сокрушительности воздействия. Дамы как-то холоднее вдруг стали разговаривать с кавалерами, как-то стали устанавливаться поближе к окну, а то вдруг среди разговора оборачивались вопросительно к двери в будуар.

Молодой – раз. Знатный – два. Рыцарь – три. Монах – четыре. Красавец – пять. Женское сердце еще может выдержать комбинацию из любых двух на выбор. Но и у женского сердца есть предел, положенный природой.

Мужчины быстрее обычного стали покручивать брелками на цепочках, то есть задеты были серьезней дам.

Каждый в глубине души находил себя рыцарем. Одно только: жизнь заела. Но если бы пришлось встать лицом к лицу с врагами… А так только и слышишь: "вы, милостивый государь, поступили не по-рыцарски". Помилуйте, но как же именно будет по-рыцарски? Или, на худой конец, как оно точно не по-рыцарски? Неизвестно.

И вдруг приехал рыцарь! Этого у нас не любят.

"Идеалу совершенно не к лицу быть налицо", – откровенно сказал в посмертных записках поэт Анджей Добрынин, сосед-однодворец Браницких по Белой Церкви.

Действительно, воплотившись, идеал из цели стремительно превращается в мишень.

К возвращению рыцаря из Гатчины любопытство публики достигло такого градуса, что кое-где имели место приступы покупательской горячки у дам и, как следствие, черной меланхолии у мужчин.

Об отсутствии интереса рыцаря к женщинам говорили уже с таким глубинным подтекстом, словно не ведали: единственной знакомой Джулио в Петербурге была сама Екатерина Великая.

Джулио ни сном ни духом не ведал о разразившейся вокруг его персоны кутерьме.

Вечером рыцарь решился совершить прогулку по русской столице и хорошенько обдумать события последних дней. Он хорошо понимал, что поторопился с поездкой в Гатчину и что императрице это не понравится. Но чутье вопреки логике подсказывало: все правильно.

Жюльен сообщил, что гуляют в Летнем саду. И сердито добавил, что прогулки по вечерам – чистая блажь и деревенщина. И кстати – небезопасно. По вечерам принято делать визиты или расписывать пульку. А если кому не сидится, так это его не касается. И потом, где они, интересно, собираются ужинать?

Робертино, услыхав про опасность, громко сказал:

– Когда трогаемся, милорд?

Получив гривенник, Жюльен пробурчал, что идти лучше вдоль Лиговского канала. А когда Джулио добавил, что ужин Жюльен может употребить по своему усмотрению, – Жюльен вынес зонт и теплую шинель.

Вечер был по-мартовски бодрым и по-сельски промозглым. Желтый жир петербургских фонарей едва пробивался сквозь волглый воздух над каналом. В такой вечер москвич подобьется ближе к самовару, петербуржец подоткнется к чугунке, а нижегородец угреется на лавке возле жены и, с тоскою глядя за окно, благословит минуту, когда подошла мысль жениться. И только житель Мальты, изнуренный сухой, как рассыпной цемент, жарой, сумеет выжать из питерской прогулки чужеродное упоение.

Джулио жадно подставил лицо бисерной мороси и вошел в чужую ночь как застоявшийся на суше фрегат. Позади преданным яликом выписывал галсы Робертино и сам с собою переругивался на ломбардийском диалекте.

Едва миновали угол дома, от стены отделился человек и пошел поодаль вслед за мальтийской парочкой. И, как по команде, из противоположной подворотни выдвинулся другой персонаж и направился следом за всей компанией.

Впрочем, усатый Робертино в солдатской шинели и с английским зонтом через плечо заставил бы отделиться от стены самого безразличного питерского зеваку.

– Как тебе, брат, Россия? – сказал Джулио, оборачиваясь.

– Ужасно, эчеленца, ужасно. Силы мои кончаются. – Робертино вертел зонтиком, отрабатывая штыковой удар.

– В чем же ты видишь ужас?

– А во всем, эчеленца! Помещение дрянь. – Робертино загнул указательный палец, повесив зонтик на запястье. – продукты тьфу. – он загнул и средний. – Людишки злобные, на улицах грязь, дров не достать, бабы…