– Позвольте пожелать вам счастливого пути, – заторопился Павел Мартынович.

– Благодарю от всей души вас и вашу супругу, – поклонился Джулио и отступил в сторону, ожидая последнего Катиного слова.

Графиня, едва кивнув, быстро прошла мимо, обдав Джулио напоследок запахом лаванды и пряным пушным ароматом сибирского соболя.

Странный дом, в котором поселился на Мальте Волконский, вызвал в канцелярии великого магистра разнообразные толки.

– Бабы! – уверенно сказал командор Деодат Доломье.

– Может быть, русский посол как-нибудь того?… – осторожно ухмыльнулся щуплый канцлер Пьер Дублет, похожий на скобку, позабытую посреди строки.

Лорас покачал головой.

– Там на другой стороне улицы та-акие… – гигант Доломье описал перед грудью в воздухе два увесистых шара.

– "На другой стороне"! – хмыкнул Пьер Дублет. – Да там на той же самой, через дом, одна новенькая…

– У ней мигрени! – перебил командор.

– Хгм!… – кашлянул Лорас.

Спорщики поглядели на адмирала и развели глаза в разные стороны.

– Внутри осмотрели? – быстро спросил Лорас.

Пьер Дублет пожал плечами, будто прицепили и сразу отцепили прищепку:

– Обычная халупа. Слева – бордель, справа – притон, потом пекарня. – он отер ладонью тонкие губы.

– Потом опять бордель, – виновато добавил гигант Доломье.

– Внутри осмотрели? – холодно повторил Лорас.

Спорщики снова потупились.

– Не успели, – тихо сказал Пьер Дублет. – Точнее, не ожидали…

– Странно, – сказал Лорас. – Очень странно.

– Да чего там странного! – взорвался Доломье. – Вечно вы странности ищете. Говорят же вам: и слева, и справа…

– Я и говорю – странно-с, – поморщился Лорас.

Дом Волконского и правда особенных чудес развернуть не мог. Зато вероятность потеряться – била в глаза с порога.

Лесенки и переходы уводили из прихожей в непредсказуемых направлениях. Кромешная темнота при входе, не разбавленная ни единым окошком, гарантировала хозяину господство над пришельцем.

– Фома, ну-ка, встань сюда! – граф куском кирпича обрисовал по двери голову Фомы наподобие мишени. – Теперь гаси канделябр и отползай! – приказал Волконский, подбрасывая на ладони здоровенную луковицу.

Флорианская чернь, раньше обходившая дом стороной, теперь толпилась на противоположной стороне страда Форна.

– Чем это он долбится? – шептались в толпе.

– Говорят, поляк.

– Не, эти не долбятся. Эти, наоборот, зигзагами…

Вырулив из первоначального хаоса, вы вдруг попадали во внутренний дворик в мальтийском стиле.

Застекленная дверь вела из дворика дальше в гостиную, где три арки достигали такой высоты, что при случае можно было смело повесить под потолком провинившуюся лошадь.

Упомянем еще обширнейший подвал, в который Волконский первым делом и спустился при осмотре дома. И так и не решился обследовать до конца.

– Измерить, нарисовать и доложить, – приказал Волконский, брезгливо выпрастываясь из склизкого люка.

Во втором этаже имелся кабинет и три спальни.

Хозяйская спальня выходила окнами не в сад, а на шумную страда Форна. Кухарка Фиона, нанятая за сущие гроши, радостно объяснила Фоме:

– А ну как ночью ломятся в дверь? Его сиятельство встал с постели и сразу посмотрел!

Дмитрий Михайлович, слышавший разговор, даже немного покраснел: именно это преимущество в совокупности с подвалом пришлось ему особенно по душе при покупке дома.

Сапфир, подаренный Потемкиным к свадьбе Катеньки, превосходил ценою все оперные постановки Скавронского за все пять лет его странствий под итальянским небом.

Катя носила кольцо в виде кулона на золотой цепочке, как носят невенчанные жены. Павел Мартынович, искушенный в музыке, но не искушенный в низменных народных обычаях, принимал причуду так же бездумно, как принимал все на свете.

Накануне свадьбы Катя спокойно сказала Павлу Мартыновичу:

– Я думаю, вам уже с удовольствием нашептали. Так я хочу сказать вам полным голосом. Григорий Александрович Потемкин сделал меня своею любовницей в четырнадцать лет…

– Катя, не надо! – Павел Мартынович поднял руку, словно закрываясь от слишком яркого источника света.

Катя взяла его руку и мягко, но настойчиво опустила.

– Никогда, запомните, и ни за что никому не судить Григория…

Павел Мартынович несчастно вскинул глаза.

– Григория Александровича, – поправилась Катя. – Но! – она сделала паузу. – Можете поверить – у этого человека достанет благородства никогда не забывать, чтобы навсегда забыть.

– Катя! – сказал Павел Мартынович. – Катя, я… – но у него перехватило в горле. Он только взял Катину ладонь и припал к ней губами.

Однако мы снова забежали вперед.

Пока Джулио выясняет расписание дилижансов на Бари, где рассчитывает поклониться мощам Николая Угодника, укладывает пудермантель в дорожный сундук, а потом плывет по промозглой Адриатике в город Спалату, а нынешний Сплит, приглашаем читателя продолжить экскурсию в волшебную пору молодости наших героев.

Бурлящий, как петергофский фонтан, Потемкин и раньше производил настоящий фурор в сонном смоленском именьице Энгельгардтов. Еще полковником он наезжал с толпою офицеров, тискал старшую племянницу Александру и, уставясь на Катеньку, говорил сестре:

– Ну? А когда у этой задница вырастет? Ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок!

– Григорий! – сияя укоризною, говорила маменька. – Ей же нету двенадцати!

– А при чем тут жопа? Ты корми девку почаще! – кричал дядюшка и засовывал сестрице сотенную за вырез платья.

Сотенная составляла годовой доход имения Энгельгардтов. Маменька жмурилась. Маменьке казалось вполне естественным, что полковник Потемкин швыряется сотенными. Это как-то легко сообразовывалось с тем фактом, что полковничье жалованье – шестьдесят рублей серебром. Но дело в том, что с приездом Потемкина в имении менялся воздух. И место расхожей добродетели заступал шальной и дерзкий дух.

– Как ты сидишь? – одергивала маменька старшую Александру.

– А зачем бабе красиво сидеть, – гремел Потемкин, – когда баба должна красиво лежать?

И маменька поневоле вторила гвардейскому хохоту, как смущенная бандерша с московского тракта.

Никто, решительно никто не мог устоять или даже усидеть перед напором хозяина жизни – Григория Александровича Потемкина. С ним казалось возможным – все! Впрочем…

– Кобель полосатый, что ты по нему киснешь? – сердилась на старшую Александру крепостная няня – баба Нюня.

– Не твоего ума дело! – дерзила шестнадцатилетняя Александра Васильевна. – Ты лучше за Катькой сторожи!

– На баб и не смотрит, – не унималась баба Нюня, – только девок давай! Хоть пугнули бы раз, чтоб заклещилось!…

– Типун тебе на язык! – вскрикивала маменька.

– А то еще дурную болезнь притащит…

– Я вот сейчас тебе по губам! Поди вон! – бранилась маменька Энгельгардт.

И надо заметить, Потемкин при бабе Нюне словно бы тушевался.

– Ну ладно, ладно, Андреевна, не гундось! Иди спать! – говорил он. – Да помолись за меня на ночь! "Воздадим молитвою врагам нашим…"

– За тебя, бусурмана, только и молюсь, – подтверждала баба Нюня.

Снисходительность Потемкина к старой няне составляла загадку, над которой никто не ломал голову: привыкли. А ларчик открывался просто: бабе Нюне ничего не было нужно ни от полковника Потемкина, ни потом от сиятельного князя Таврического. Баба Нюня в нем не искала и тем имела над Потемкиным страшную силу.

А какие подарки князь привозил Александре!

Катя недоверчиво трогала кружевные чулочки из сказок про принцессу и пояс к ним с подвязками такой красоты, что на них хотелось повеситься в молотильне… А она ходит в холщовой сбруе и домотканых трусах, натирающих, между прочим, то самое место, о котором беспокоится дядюшка.