– Я хочу, чтоб ты стала моей женой, – прошептал Тревис, еще сильнее сжимая ее руки.

То, с какой любовью он это сказал, заставило ее сердце подпрыгнуть, и она почувствовала головокружение от своей победы.

– А как насчет развода, Тревис? – Этот вопрос нервировал их обоих.

Он взбил подушку, сложил ее пополам и подсунул себе под голову.

– Не беспокойся. Я позабочусь об этом.

Тори медлила в нерешительности. Момент был такой драгоценный, такой хрупкий, и она боялась, что он разобьется вдребезги.

– Тревис, если ты подведешь меня опять, я никогда не прощу тебя. – Ее маленькая рука энергично сжалась в кулак, который она угрожающе прижала к его крепкой груди.

Сейчас, наблюдая за ней, он был воплощением невинности, и она устыдилась собственной недоверчивости.

– Что если я поклянусь на Библии, а? – Он улыбнулся, обводя указательным пальцем ее бедра.

– Не пойдет. Ты плохой католик.

– Ладно, тогда я поклянусь жизнью своей матери, – мягко сказал он и в угоду ей шутливо опустился на колени.

– На прошлой неделе ты хотел убить ее, – возразила Тори.

– Хорошо. Тогда я клянусь моим «порше»…

– Тревис, это серьезно… – сказала Тори, стараясь не улыбаться.

Она наблюдала, как его карие глаза осматривают комнату, затем ее саму, когда он раздумывал, что сказать дальше.

– Ладно, тогда какое ты хочешь кольцо в подтверждение нашей помолвки? – спросил он минуту спустя, бодро, вскакивая с постели и собираясь исчезнуть в ванной.

Вот это уже серьезно.

– Большое, – ответила она, улыбаясь, вопреки беспокойству.

– Какое большое?

– Достаточно большое, чтобы значительность вложения гарантировала, что ты не отступишь.

Тревис зажал себе голову дверью, как будто его кто-то душит, а потом продемонстрировал себя целиком, дабы уверить ее что с ним все будет в порядке. И закрывая дверь ногой, испустил громкий стон.

– Я заслужила это! – добавила Тори, перекрикивая шум включенного душа.

Оно не будет таким большим, как у Кит. Ее Джордж, наверное, зарабатывает в месяц столько, сколько Тревис зарабатывает за целый год. Но это ничего не значит для Тори. Она не помнила, чтобы у нее в жизни была более счастливая минута, тем эта.

Сидя в постели и разглядывая свои тонкие изящные руки, она издала тихий восторженный возглас. Зеркало на противоположной стене комнаты отразило ее радость, и она улыбнулась, заметив это, чувствуя себя молодой, прекрасной и вполне оправдавшей собственные надежды. Она была права все эти годы, не обращая внимания на слова родителей, твердивших что она выбрасывает на ветер лучшие годы, расточая их на Тревиса.

Возможно, это была весьма рискованная ставка. Может быть. Но они недооценили свою дочь.

Около дюжины коробок, стоявших в беспорядке по всей комнате, казалось, вторили этому настроению. Она посмотрела на них с благодарностью, совершенно не беспокоясь о том, что еще предстоит распаковывать их. Коробки были ее артиллерией. А цветы – его. И большое спасибо Сьюзен и Пейдж, потому что, если бы не они, ничего подобного никогда бы не случилось. Забавно, ведь она почти не знала ни ту, ни другую, и несмотря на это сегодня казалось, что они самые лучшие подруги. Ей не терпелось позвонить им, чтобы поделиться потрясающей новостью.

Тори выдернула бегонию из композиции, стоявшей рядом с кроватью, и воткнула в волосы. Затем встала с постели, обернула простыню вокруг обнаженного тела и, эффектно расправив ее, отправилась в ванную, к своему жениху.

Темный театр выглядел мрачновато и таинственно. Кошачьи глаза блестели в черноте проходов между рядами, которые были похожи на темные тени в свете бледной луны. Флуоресцируя, со всех сторон одновременно начали возникать молчаливые кошки – бегущие фигуры, пробирающиеся в сторону огромной ночной свалки, которой в настоящий момент была сцена для озорного джеликла[1] Т. С. Элиота «Кошки». Зажглись огни рампы, и блестяще выполненные декорации ожили, открывая своего рода грандиозную игровую площадку для кошек – причудливую свалку, на которой разбросаны отходы человеческого потребления, все весьма внушительных размеров.

Пейдж в гладком, облегающем тело костюме кошки, со светящимися электрическими глазами, с усами и в похожем на маску гриме скользила через декорации «Кошек», придуманные с богатым художественным воображением. Она исполняла танец на фоне композиции из металлолома, двигаясь крадущейся походкой вокруг ржавых кастрюль и сковородок, выброшенных короток из-под хлопьев, устаревших приспособлений, выкинутых швабр, отдельных частей велосипеда и гигантских выжатых тюбиков зубной пасты.

«Выразительней. Счет! Плечи назад. Живот втянуть. Достать. Потянуться. Вот так. Теперь резко. Прыжок. Быстро повернуться. Изогнуться. И держать…»

Она так часто слышала команды хореографа, что они звучали в голове громче, чем слова песен. Джаз, балет, акробатика; это были действительно талантливые кошки, кошки всех сортов, вполне претендующие своими ужимками и прыжками на премию Тони.

Пейдж взмокла от жара прожекторов и бешеного напряжения. Она танцевала так, как будто кроме нее на сцене никого нет. Она была центром всего, кошкой из всех кошек. Сегодня обычный ритуал танца, отработанный до автоматизма, она наполнила страстью гораздо большей, чем когда-либо.

Это был крик души. Как можно поверить, что это ее последний выход? Пейдж прощалась с мечтой, с которой выросла, и которая осуществилась лишь наполовину, одновременно в безумном порыве стремясь привлечь внимание к своему последнему выступлению. Какое искушение уйти от раз и навсегда зазубренного хореографического шаблона, которому все они следовали, вырваться из кордебалета и отдаться непринужденному исполнению. Она вспоминала великую Айседору Дункан, представляя, какую, свободу та, должно быть, испытывала в своем непревзойденном танце, в ритме, которым звучало ее тело и душа.

«Что они могут со мной сделать?» – спрашивала себя Пейдж, уже стоя на коленях и эффектно покачивая соблазнительным задом. – Арестовать? Бросить в тюрьму?».

«А как насчет остальных артистов? Это будет кошачье фиаско», – размышляла она, пока стая уличных кошек, с волосами, уложенными в художественном беспорядке, и гримом, скрывающим восемнадцатилетние лица, вилась вокруг нее, весьма убедительно фыркая.

Они были похожи на живые целлулоидные копии Пейдж в те годы, когда ее надежды еще устремлялись в небеса, а ее напористость была неудержима. Молодость. Для них ряды кордебалета пока что-то обещали. Теперь Пейдж не знала, завидовать им или жалеть. В тридцать лет любое обещание звучит как обман.

Пейдж надеялась, что Кэти – хорошенькая-танцовщица с краю – добьется успеха. У нее был выдающийся талант в сочетании с прекрасной техникой и великолепным стилем. И, кроме того, она была прелестна. Конечно, в конце концов, эта прелесть может стать ее гибелью. Ей нужно будет устоять при встрече с коварными и жестокими сторонами театра, избежать столкновений с не всегда дружелюбным окружением.

Пейдж была способной и даже талантливой. Она «приблизилась», как говорят в их среде, даже стала второй дублершей большой роли в «Сорок вторая улица». Но первая, дублерша была непростительно здоровой – совершенно не восприимчивой даже к обычной легкой простуде, и с мышцами, не подверженными растяжению. Пейдж проводила бессонные ночи, пытаясь представить себе, как избавиться одновременно от звезды и первой дублерши, чтобы получить хотя бы один шанс. Она вынашивала всякие нелепые фантастические замыслы: подсыпать им что-нибудь в кофе, похитить их на день или два. Легкое растяжение лодыжки, возможно, помогло бы достижению цели, но невозможно было подставить подножку обеим. Она даже представляла, как приглашает их на обед накануне представления и подмешивает Экс-Лэкс в шоколадное суфле, от которого сама, конечно, воздержится.

Пейдж напридумывала множество сюжетов, но так ни разу и не сыграла.