- А так, сын мой. Одной матери дети, да не одной веры и мыслей, да будет ведомо тебе.

- Разве ж не знаю?

- Тогда почему не бережешься?

- В самом сердце земли казацкой - и беречься!

- Беречься надо и от самого себя, - сказал пасечник. - Да уж теперь что? Коня твоего я припрятал. Вон пасется. Теперь бери и скачи. А пасеки объезжай стороной.

Я стал простым казаком, которому принадлежит вся степь - куда лишь свист его донесется, для которого воля немереная, но и смерть тоже немереная и поджидает за каждым холмом, в каждой дубраве и в каждом буераке. Мой конь летел в свободном просторе и не касался земли. Все вокруг цвело и золотилось, но не для меня, не для меня. Не куковали кукушки, плавно летая между деревьями, не заливалась зеленой страстью иволга в зарослях, не звенели ласковые пчелы, - все корчилось и сводилось судорогой, оборотни кричали в рощах, совы летали днем, зложелательством была охвачена вся моя земля. Как это и почему?

Смех и грех: великий гетман в темной степи бездорожной, заброшенность и бессилие, граничащие с небытием. Неужели мне суждено заканчивать тем самым, с чего когда-то начинал?

Вот так блуждая, приблизился я к какому-то огню, в плавнях, забыв об опасности, направил коня туда, к свету, к теплу и человеческим голосам.

Были это дети. Пасли коней и жгли сухие конские катышки. Огонек едва тлел, окутываясь сладковатым дымком, босоногие мальчишки сидели вокруг, о чем-то говорили, когда же я подъехал, умолкли, напуганно повернули ко мне головы.

- Добрый вечер, хлопцы, - поздоровался я с ними. - Сами и пасете? Без казаков?

- Разве мы не казаки? - ответил старший из хлопцев.

- Могут же татары набежать, или цыган забредет, - попытался я напугать пастушков.

- Ты ж не татарин и не цыган? - ответил еще кто-то из хлопцев.

- Да нет.

- Так вот. А казаки все сегодня в селе. Гетмана избирают.

Мне показалось, что я не расслышал.

- Гетмана? Какого же?

- Великого.

- Разве у вас нет гетмана? А Хмель?

- Уже нет. Хмель убит, и кто услышал об этом, тот и избирает гетмана. Наши, может, раньше всех это сделают.

Я молча ударил коня. Гнал к огням за холмами, влетел в сельскую улочку, дальше, к середине села, к майдану, где полыхали две смоляные бочки, толпился люд, кричали, кипели, клокотали. Я соскочил с коня, держа его за поводья, стал, слушал.

- Люди! Людоньки, как же теперь?

- Вот, братья-товарищество, нет уже с нами нашего батька Хмеля и не будет. А что казаки без гетмана? Дети без батька - пчелы без матки.

- Без гетмана теперь нет сил.

- Надо нового.

- Кто же его изберет?

- Да мы и изберем! Первые прослышали, первые и изберем.

- А кого?

- Кого-кого! Разве мало у нас добрых казаков?

- Илью Слишенко можно бы...

- И Василия Лукииного.

- А то и Грица Безкишкого.

Я не стерпел. Шагнул в световой круг, прокашлялся, крикнул резко:

- Что же это вы тут гетмана избираете при гетмане живом? Я - гетман!

- Ты-ы? Да кто ты такой?

- Откуда тут у нас?

- Я - гетман Богдан Хмельницкий!

- Гетман, да еще и Хмельницкий!

- Тю на тебя!

- В роголистнике весь, как водяной!

- Услышал да и прибежал!

Не было здесь соперников, потому что добрые люди не знают зависти. Однако и искушения силой и славой тоже не было тут, царило вечное равнодушие, а то и презрение к сим двум искушениям, стоящим между истиной и душой человеческой.

- Гетман, говоришь?

- Да тебе же до гетмана - как нам до бога!

- Ты хоть знаешь, что это: гетман?

- Умеешь что?

- Может, скажешь людям?

Я задумался. В самом деле: что же я умею?

- Саблей рублюсь вельми, - сказал им.

- Саблей? Да у нас вон Илья Слишенко волу голову отрубает за один взмах. Ты бы смог?

- Не знаю.

- Чего же тогда суешься не в свое дело? Еще что-нибудь умеешь?

- Грамоте обучен.

- В грамоте у нас священник разбирается и всех сирот уже обучил. А ты научил кого-нибудь?

Я молчал. Кого научил? Народ весь? Но кому об этом скажешь и как?

- Осанкой разве не вышел в гетманы? - распрямляя плечи, спросил их гордо.

- Осанкой? Тю на тебя!

- Старый и горбатый!

- Как вол в ярме.

- У нас вон Лукиин Василь - вот это осанка! Хоть в короли! Василь, а ну-ка покажись этому приблуде!

- Был я справедливым ко всем, - не хотел отступать я.

- Справедливым? А что это такое?

- Это когда само ест, а другому не дает.

- Или же когда его хата горит, он и твою подожжет!

- Го-го-го!

- Да еще бога молит: дай боже, чтобы и у моего соседа корова сдохла!

- Ну и смешной человек: справедливый, говорит!

- Ох-хо-хо!

Я переждал хохот и насмешки, снова промолвил им:

- Милосердным тоже был во всем.

- Не туда попал, человече добрый!

- Ох, не туда!

- Милосердие умерло в нашей земле, еще и не родившись.

- Где уж его искать!

- И не тебе, старому да немощному.

- Посмотри на себя: ты на ладан дышишь!

- Я дал волю народу - разве этого не достаточно? - крикнул я, теряя терпение.

- Волю? Перекрестись, человече!

- Сам бог святой не может этого дать, а ты замахиваешься!

- Да и зачем людям эта воля?

- Нам лишь бы поесть, попить да как следует пожить!

- Голодному же воля все равно что собаке бездомной: беги куда глаза глядят, а повсюду все равно крышка!

- Я поднял народ на Сечи, и мы смогли то, чего не смог и сам господь бог! - снова крикнул я.

- На Сечи? Где дед-пасечник Арсений?

- Позовите деда Арсения!

- Дед, вы видели сего человека на Сечи?

- Да, может, и видел, а может, и нет. Разве теперь вспомнишь? Много там люду было, пребыло и перебыло. Да и еще, видать, перебудет.

Я отступил побежденный. Чем превзойти этих людей? Ни умом, ни силой, ни мужской красотой, ни достоинствами высокими не сможешь - они всего имеют в изобилии.

А они уже и забыли обо мне, снова взялись за свое, думали-размышляли, кого бы выдвинуть из своей среды на гетмана, ведь и почет немалый для них, и слава, да и прибыль кое-какая.

И тут уже с другой стороны подлетели к майдану темные всадники, соскакивали с коней, звенела сбруя и оружие, зазвучали голоса встревоженные, и среди них - голос Демка моего.

Я снова шагнул в световой круг, и хотя не похож был на самого себя, Демко вмиг узнал меня, всплеснул руками, растолкал людей, упал на колени передо мной:

- Гетман! Батько!

Темные крикуны, которые еще миг назад поднимали меня на смех, смотрели молча, будто у них отняло язык, потом, точно вмиг прозрев, задвигались, опережая друг друга, лукаво кланялись, еще лукавее восклицали:

- Сам гетман великий!

- Ой горюшко!

- Да как же это?

- Батько! Почему же на сказал?

- Да мы же и видели, что человек какой-то не такой!

- Разве ж я не заметил?

- Это я заметил!

- А вот и нет - это я!

- А я и говорил!

- Да это я говорил!

О мой лукавый народ!

Я прискакал с казаками Демка на пасеку Грицка Великого, ужасаясь от одной мысли об оставленной там Матронке, вне себя от страшных догадок, злой на себя за неосмотрительность и свое глупое равнодушие, свою беспечность.

Матронка была жива и невредима! Голова у нее болела до сих пор, но никто не потревожил спокойствия пасеки, пчелы гудели успокаивающе, кони паслись, похрустывая травой, казаки грелись на солнышке, Грицко знай выставлял новые рои. Неужели где-нибудь есть угрозы, кровь и смерть, и простор вокруг черно разрывают зловещие выстрелы, и конский топот чужой бьет прямо тебе в сердце?

- Чужих не было? - спросил я старшего над своими казаками охранными.

- Бог миловал, - ответил тот, зевая. - А разве что?

А сам смотрел на меня, хотел спросить, почему я весь в засохшем роголистнике и нитчатке, и боялся это сделать. У Матроны так болела голова, что она и не заметила моего необычного вида.