– Господи, Святая Богородица! Спаси и обереги нас от злодейства!

– Вот заголосил, аки баба на погосте, – усмехнулся Фомка, но в его голосе больше слышалось бравады, чем настоящей уверенности и силы.

Петька промолчал, в душе соглашаясь с ним.

Ребятам было лет по пятнадцати. Оба невысокие, коренастые, с одинаково светлыми волосами и белесыми бровями. У обоих прямые носы, у обоих под губой уже пробивался легкий пушок, особенно у Фомки. И вообще лицо у него было более волевое и жесткое. Петька больше походил на маменькиного сынка, но связываться с ним никто не решался, ибо силой природа и родители его не обделили. Вся округа знала, что он руками мог и подкову согнуть, правда, бахвалясь так, Петька украдкой выбирал из них те, что потоньше да постарее.

У обоих матери померли, и лаской они были немного обделены. Фомкин отец был подмастерьем-плотником, и сын его готовился к тому же. Петька тоже подучивался этому ремеслу, часто убегая к другу из дому на разные стройки в городе. Ему нравилось тюкать топором по смолистым, пахнущим лесом стволам и брусьям. Дома его поругивали, мол, от своих отбиваешься. Однако особо не препятствовали. В семье ценили их дружбу, да и глава семьи не спешил приобщать сына к торговым делам. Иногда, правда, заставлял сидеть в лавке, что доставляло Петьке мало радости. Но парень смирялся, ведь против отца не попрешь.

Избегая встреч с московитами, поругивая их матерно, но вполголоса, приятели постояли недолго против моста, и Петька взмолился:

– Хватит, Фомка! Чего тут околачиваться да зенки таращить на душегубцев. Спать не будем от таких страстей. Да и домашних надо оповестить про дядьку Силантия.

Он поморщился, представляя, как заверещат тетка Матрена да Глашка-ключница.

– Вот бы пистоль достать, а? – молвил вдруг Фомка мечтательно.

– Это еще зачем?

– Стрельнуть охота хоть разок в московита проклятущего. Поглядеть, как он кувыркнется с коня, как кровью харкать зачнет…

– Вон чего захотел! А что потом? Смертоубийство, – не только тебя, а и всех твоих родовичей повесят. Все живота лишатся.

– Так с умом надо. Чтобы, значит, никто не заметил.

– Думаешь, легко такое сотворить? Боязно ведь. Жуть берет, как такое удумаю, Фомка. Да и что из того, что одного московита порешим?

– Не одного… К тому же и душу потешим. Накипело ведь, – ответил Фомка, и в голосе его послышались мужские нотки. Петька с удивлением поглядел на него, но ничего не ответил. Приятели шли молча, погрузившись в свои невеселые мысли. Затем Петька молвил, вздохнув тягостно:

– Я бы не смог решиться на такое. – А потом неожиданно добавил, резко повернувшись к другу: – А у моего тятьки есть два пистоля! Он их у немцев купил.

– Ну! – воскликнул Фомка, и радость, смешанная с надеждой, промелькнула в его глазах. – От бы ты мне один позычил на время, а?

– Тятька мне все уши оборвет, а то и чего хуже надумает.

– А ты-то сам палил хоть раз из него?

– Поучал тятька несколько раз, да уж больно гром от него большой. Аж уши закладывает.

– Эх, Петька! Удружи хоть разок, а? Век буду помнить, а за сохранность не тужи. Я знаю, как от московитов утечь. Меня не поймают, да и не тут я буду на охоту выходить. Место подберу знатное. Ну так как?

– Боязно, Фомка. А вдруг тятька пистоли искать кинется, что я ему скажу?

– А коли московиты найдут? Что, неужто лучше будет? Небось по головке погладят сабелькой, али на веревочке поболтаешься, да?

– Все одно страшно. Не осмелюсь я, а сам тятька не позволит.

– Ну какой же ты боягуз, Петька. И как я с тобой связался, а?

– Ладно, поглядим, что можно сделать. Завтра скажу тебе, но как бы тятька не углядел чего по мне.

– Чего это он углядеть-то сможет?

– А он как поглядит на меня, так сразу и поймет, что у меня на уме.

– Экий ты, Петька. Словно девица красная. Мужик ты али нет? Скоро пятнадцать лет стукнет, а ты все как дитя малое. Одна силушка и есть у тебя, да что толку-то с нее?!

– Я же сказал, что поглядим. До завтра подождать не можешь? Я же о дядьке сказать должен. Кутерьма поднимется, вот я под шумок и погляжу, как можно это дельце провернуть. Может, завтра и сделается все.

– Хорошо бы, – мечтательно произнес Фомка и блаженно шмыгнул носом. – А может, я чем подсоблю тебе в этом, а? Вдвоем-то сподручнее.

– Нет, тятька может сунуть руку в сундук и проверить, а ночью оно лучше. Так что жди, завтра утром поговорим, если ничего не получится. Ключ-то у Глашки постоянно, а как достать его? Подумать надо.

– А пульки, а зелье?.. Не забудь, смотри.

– Само собой. Что за пистоль без этого припаса?

Они замолчали, каждый погрузившись в свои нелегкие мальчишеские думы. Один мечтал о мщении и возмездии, другой – о нелегкой и опасной задаче, которую обещал скрепя сердце исполнить ради друга.

Длинные сумерки опустились на город. В воздухе чувствовалось какое-то напряжение. Собаки не брехали, народ осторожно пробирался по своим избам. Хлопали двери, скрежетали запоры, хотя все знали, что от московитов никакие запоры не спасут.

Снежок продолжал тихо падать, покрывая слежавшиеся сугробы пушистым ковром, искрящимся в свете редкого масляного фонаря.

Петька сидел на сундуке и скорбно прислушивался к причитаниям баб, голоса которых легко долетали до его укромного угла. Отец только что вернулся с бесполезных поисков и теперь тоже забился в угол, переживая тяжелую утрату. Умерла жена, теперь брат душу Богу отдал, другой брат, видимо, сгинул за морем. Вот уже год, как о нем нет ни слуху ни духу.

На подворье неторопливо возились со скотиной работники Пахом с Кузей. Незлобиво переругиваясь, они мелькали в сумерках. Уже зажгли фонарь и, видимо, скоро закончат свои хлопоты. Петька прислушивался к их голосам, но разобрать слова было невозможно. Лишь какое-то бормотание да тихое позвякивание цепи, когда кобель бегал по двору.

– Слышь, Кузьма, – обратился Пахом к своему напарнику – молодому, лет двадцати двух парню с веселыми глазами и статной фигурой.

– Чего там ты брякаешь, Пахомка?

– Я говорю, хозяин-то заскучал, бедолага.

– Заскучаешь тут! Того и гляди, нагрянут лиходеи. И не жди тогда ничего хорошего.

– Ладно, иди заканчивай в сарае, а я тут сам управлюсь.

Кузьма поплелся в сарай, а Пахом потрепал кобеля по голове и со вздохом продолжал возиться по хозяйству. Недалеко послышался вдруг приближающийся топот конских копыт. Пахом остановился, прислушался, и сердце глухо забухало у горла. Конь дробно затоптался у ворот, бренча сбруей. Раздались требовательные удары в ворота, и лихой голос гаркнул:

– Эгей! Кто там, отворяй ворота! Гостей принимай!

Кобель захрипел в яростном лае, натянув цепь.

– Кого там Бог послал? – смиренно спросил Пахом, подходя к калитке и открывая ее.

– Чего уставился, борода? Отворяй, говорю тебе, – всадник полоснул нагайкой по шапке Пахома.

Пахом заторопился к воротам, вскоре створка отошла в сторону, а на подворье въехал всадник из московитов, при сабле и с пистолетом за кушаком.

Пес рванулся к нему, но конь шарахнулся в сторону. Всадник матерно заругался, рванул поводья, и Пахом не успел и глазом моргнуть, как в неверном свете наступающего вечера сверкнул клинок. С коротким визгом собака завертелась на снегу, кропя его темными брызгами крови.

– Зачем пса загубил?! – неожиданно крикнул Пахом и сделал шаг к всаднику.

Ратник сжал бока коня ногами, посылая его вперед, и Пахом четко осознал, что сейчас и на его голову обрушится клинок, движение которого уже началось. Все захлестнул невероятной силы страх и отчаяние обреченного.

Пахом сделал инстинктивный шаг назад и с силой взмахнул подхваченной жердиной. Всадник никак не ожидал такого, и удар пришелся по виску. Не проронив ни звука, он медленно повалился на снег. Конь, шарахнувшийся было в сторону, ускорил падение всадника, и воин повис на стремени, скребя пальцами унавоженную протоптанную дорожку.