— Где ты шляешься, дрянь?

А Ленка-то с детства такого слова ни разу не слыхивала, и на душе у ней до той минуты так сладко, так тревожно было, что резануло ее этой «дрянью», и она посмотрела на отца дерзко, потом усмехнулась презрительно, по-женски, не как отцу родному, а как просто мужику какому-то, шагнула дальше и услышала в спину удушливое, смешанное с кашлем:

— Шлюха!

Ей показалось, что она ослышалась, но тотчас же вдогонку повторилось неестественно крикливое, горестное:

— Моя дочь — шлюха!

Лучше бы ударил, толкнул, она бы все снесла, но такое как стерпишь от отца. Остолбенела, а потом встрепенулась и, глотая слезы, стала рыться в ящике стола, паспорт, деньги, несколько писем, больше ей ничего не надо. Он не смеет, пусть он отец, но все равно он не смеет, никому и никогда она не позволит себя унижать, что угодно — только не унижение. Скорей бы отсюда уйти, пока не пришла мать и не стала ее уговаривать, что отца надо понять, он больной человек, что ей тоже тяжело, но надо терпеть. А при отце мать будет молчать. Черствая, эгоистичная дочь, как же, черта с два она тут останется, хватит. Растили, одевали, куском хлеба попрекали, больше не надо — сама проживет. Она еще раз оглядела комнату — вроде все, сорвала со стены обмотанного шарфом Вознесенского, сунула его в сумочку и выскочила в коридор. Звонко крикнула на всю квартиру:

— Я ухожу от вас. Эй вы, слышите, навсегда ухожу!

И, не дожидаясь ответа, захлопнула дверь.

Ленка помнила ту ночь, будто вчера это было. Помнила ясно, как вышла на улицу во втором часу, а там мело, клубился снег, у нее закружило голову от метели, и она быстро побежала по улице, потом свернула в переулок, не останавливаясь, перебежала через пустынное, мерцающее светофорами Садовое кольцо, вышла в Сивцев Вражек и тут только опомнилась и пошла спокойно мимо сонных особнячков и желтых кирпичных домов с недремлющими швейцарами, шла себе и шла, не зная, куда, курила на ходу, пока не замерзла. «Махнуть, что ли, в Шереметьево, в бар?» — мелькнуло в голове, но она прогнала эту мысль; в Шереметьево далеко и дорого, деньги теперь придется экономить. Вышла на Гоголевский бульвар, остановила такси и попросила отвезти ее к Ярославскому вокзалу. И сразу куда-то делось безрассудство, стало зябко на душе, и она принялась ходить по залу ожидания, поглядывая на спящих людей, свернувшихся кто на лавке, кто просто на полу, постелив газету. «Вот и у меня теперь нет дома, — подумала. — Папка, папка, что же ты натворил, что ж с тобой приключилось?»

А ведь именно с этого вокзала они уезжали в походы на Север и плыли по полноводным рекам, и кто мог тогда подумать, что через несколько лет она тут окажется одна-одинешенька и защитить ее будет некому? Какой бес ее попутал?

Она бродила по вокзалу, уговаривая себя не малодушничать, и, чтобы не хандрить, пошла в туалет наводить марафет. Долго стояла перед зеркалом, накрашивая ресницы и наводя тени, наложила немного румян, замаскировала бледность и, красивая, романтичная в шубке и шапочке, отправилась разглядывать расписание. Стояла у высокого, во всю стену расписания и читала названия далеких городов: Архангельск, Кемерово, Воркута, Вологда, Хабаровск, Пекин, Серов, Горький, Лабытнанги. Глаза скользили то вверх, то вниз, и она представляла себе эти далекие, незнакомые города, где уже наступило утро.

«Уехать бы сейчас в Лабытнанги, черт их знает, где они находятся, и жить там одной, да ни от кого не зависеть. Но никуда ты, матушка, не уедешь, потому что ты слаба, закиснешь, воротишься домой и будешь приходить ровно в десять». И добро бы так, но уж коль завелась, марку надо держать. Мол, никуда я не вернусь, с домом все покончено, буду жить где угодно, ночевать на вокзалах.

Пока она так стояла и шевелила губами, сбоку послышалось вкрадчивое:

— Гражданочка, предъявите ваш билет.

Обернулась: перед ней стоял нахохлившийся белобрысый сержант с короткими ресницами, молоденький, только форма делала его чуть старше.

— Вы куда едете?

— Никуда я не еду, — огрызнулась она.

— Пройдемте, гражданочка, — сказал сержант расслабленным голосом и ухватил ее за локоть.

— Куда еще? А ну пусти, чего пристал?

— Тише, тише, гражданочка, пассажиров разбудите.

— Да никуда я…

— Эй, глянь, проститутку поймали, — пронеслось по лавкам.

— Ишь, шалава, намазалась.

Сержант, сам, кажется, не ожидавший такого поворота, застеснялся, и они пошли в сторону отделения, не глядя по сторонам. В отделении ее продержали недолго.

— Студентка? — ухмыльнулся заспанный старшина. — А на вокзале что ночью делаешь?

— Не ваше дело.

— Ты не борзей тут. А ну геть отсюда, и чтоб я тебя больше не встречал.

— А вы извинитесь вначале, — сказала звонко, еле сдерживаясь, чтобы прямо тут не брызнуть слезами.

— Ладно, топай, — вяло ответил старшина.

Потом она полчаса ревела в туалете, размазывая косметику, умывалась, хлопала себя по щекам, но глаза все равно были опухшими и красными, и она казалась самой себе такой жалкой, что противно было смотреть. Дождалась, пока откроют метро, залезла в первый вагон на кольцевой, села подальше от входа, прислонила голову к стеклу и заснула. Спала до тех пор, пока пожилой мужчина с кейсом не наступил ей на ногу и не потребовал, чтобы она уступила ему место.

Так вот и прошла ее первая ночь на воле, ну да лиха беда начало. В институт пришла на первую пару, что случалось с ней редко, но лекцию не слушала, сидела и думала о своем. Что делать дальше, где жить? Перебирала в уме знакомых и не находила никого, кто бы мог ее приютить. Вот так вот, мальчики-девочки, вместе гулять, веселиться — пожалуйста, а чуть что случись — сама выпутывайся. И подумала тогда, что плюнула бы она на все и вернулась домой, но после того, как ее за одну ночь дважды обозвали шлюхой, возвращаться домой — нет уж, увольте. С жильем все-таки устроилась. Приютила Ленку казачка Галя — осанистая, голосистая общажная девица. Казачка Галя была на пять лет старше Ленкиных восемнадцати, но выглядела на все двадцать восемь, и по Ленкиным понятиям была уже тетенькой. Она ходила на все лекции, невозмутимо их записывала, таскала из библиотеки книги в здоровенной сумке и на переменках, когда все вылезали курить, доставала из сумки бутерброды, термос и неторопливо ела.

Была она всем девкам как мать родная, кормила их супами, оберегая от гастрита, заставляла хоть в сессию учиться, ругалась, звала вертихвостками, учила, как жить, и хотя все от нее отмахивались, но любить свою кормилицу любили. Казачка Галя жила вдвоем с кореянкой, миниатюрной девушкой с плоским лицом. Третья койка у них пустовала, и казачка без особых расспросов предложила ее Ленке. А потом варила на кухне борщ и степенно рассуждала:

— Ты, подруга, с глузду съихала. Жизни не знаешь, вот и бесишься с жиру. И все вы, москвички, такие, на всем готовеньком выросли. А как выросли, до свидания, мамо и батько, я зараз самостийная.

— Ну и что? — возражала Ленка.

— А ничего. Ты на что дальше-то жить собираешься?

— Работать пойду. На вечернее переведусь. Институт брошу. Квартиру буду снимать.

— Работать она пойдет. Ты хоть знаешь, шо це такое работать? Я вон такая ж, как ты, молодая дура была. В Москву поехала в институт поступать. А только меня тут и ждали. Провалилась, конечно, так нет, домой не вернулась — застыдилась, шо родичи скажут. На стройку пошла. Апээн на Зубовском строили. За день навкалываешься, потом в комнате сидишь в халатике, книжку читаешь, а к тебе пьяный бригадир вваливается. Хорошо, я баба дюжая. А попробуй кому пожалуйся, враз тебя вышибут.

— Так я же не на стройку.

— А везде одно, — отмахивалась казачка, — везде за себя постоять надо.

Ну и буду стоять, думала, ничего, как-нибудь проживу. Сунулась искать работу в институте на полставки, но все расхватали по осени, и она махнула рукой: обойдется, и на «степу» проживу. Казачка Галя хоть и ворчала, но к Ленке привязалась, следила, чтоб та не голодала и не тратила стипендию на пирожные. Жили они втроем душа в душу. На стенках в комнате дружно соседствовали молодцеватый Ким Ир Сен, Лермонтов — Галина любовь, и Ленкин Вознесенский. По вечерам гоняли чаи с вареньем, баловались клубничной наливкой и принимали гостей.