— Да ну? С самой Беназир Бхутто говорил? — изумился поэт, имевший слабость к женщинам-политикам.
— Как с тобой.
— Да, брат, это тебе не сосисками торговать. Ну, а теперь куда летаешь?
— Практически никуда. Чартер — это только для накопления капитала. Дело неперспективное. Я теперь строю дорогу от Якутска до Аяна.
Поэт снова выпил, отведал вяленой медвежатины. Он чувствовал себя до некоторой степени обязанным проявить вежливость и интерес к делам «кормильца», хотел спросить что-нибудь умное, например, про финансирование, дабы обнаружить свою осведомленность в дорожном строительстве, но вместо этого брякнул:
— Слушай, а асфальт у вас в лужи ложат?
— Нет, в лужи не кладут, — спокойно ответил Романовский, — да Бог с ней, с дорогой. Ты мне лучше о себе расскажи. Я что-то в последнее время редко о тебе слышу. Ты пишешь?
— Пишу, — вяло проговорил поэт и честно признался: — Но мало. Настроения нету.
— Что так?
— Видишь ли, Алексей Петрович, литература нынче превратилась в нечто похожее на ловлю бабочек.
— Но ведь ты же сам говорил когда-то, что тебе было бы легче не дышать, чем бросить писать стихи.
— Ай, да мало ли кто и что говорил? — досадливо поморщился поэт. — Давай лучше выпьем.
— Давай, — согласился Романовский, — только мне кажется, что у тебя что-то не в порядке.
— Все у меня в порядке, — поэт мрачно опрокинул рюмку, — кроме того, что в этом вонючем городе я никому не нужен. Мне всегда казалось, что это совершенно не важно, но теперь, представь себе, я страдаю. Конечно, можно утешиться тем, что пройдет лет десять и все образуется, но, во-первых, я в это мало верю, а во-вторых, все равно раньше подохну. Да ну все к черту!!! Что ты не пьешь?
Поэт был задет за живое и жалел, что позволил втянуть себя в этот идиотский, заведомо бесполезный разговор. Но Романовский слушал его с живейшим участием.
— Подожди, — сказал он, останавливая снова потянувшегося к бутылке поэта. — Пока ты еще не очень пьян, выслушай меня. Я знаю, что вам сейчас трудно. Но у меня есть деньги, и я хотел бы предложить вам свою помощь.
— Кому это вам?
— Ну вам, которые…
Романовский замялся, на мгновение снова стал похож на прежнего заикающегося, косноязычного олуха, и поэт пришел ему на помощь.
— Мастерам художественного слова?
— Ну да.
Поэт все-таки себе налил и выпил, закусил малосольным гольцом и, разглядывая вторую пустую бутылку аралевой, безо всякой цели спросил:
— И много у тебя денег?
Гость назвал сумму, от которой хозяин начал стремительно, будто с горы на санках катился, трезветь.
— Ты шутишь!
— Ни в коем случае, — сказал Романовский. — Я специально к тебе приехал. Для меня это не очень большая сумма.
— Стало быть, ты решил сделаться меценатом, чем-то вроде Саввы Морозова? — пробормотал поэт.
— Не совсем, — ответил бизнесмен деловито и начал излагать свою программу. — Я бы хотел создать частный фонд содействия культуре. Давай найдем талантливых ребят, которые бросили писать и занимаются черт знает чем, дадим им денег, и пусть делают свое дело. Поэт пишет стихи, писатель — романы, художник — картины, режиссер ставит спектакли.
— Н-да, — усмехнулся поэт после некоторого молчания. — Вижу, пять лет в университете не прошли для тебя даром.
— Не без твоей помощи. Поэтому я и пришел сюда, чтобы предложить тебе этот фонд возглавить.
— Что значит возглавить?
— Ты должен подобрать пансионеров фонда. Человек пятьдесят, максимум сто, чтобы наша деятельность была эффективна. И чем скорее ты это сделаешь, тем будет лучше.
— Слушай, Леша. — Поэт мучительно пытался избавиться от ощущения, что это похоже на бред или дикий розыгрыш. — Зачем тебе это надо? Строишь свою дорогу и строй. Славы захотелось? — Вопрос его повис в воздухе. — Ты ведь деловой человек, насколько я понимаю. Что с этого поимеешь? Клянусь, не будет никакой выгоды.
— Я знаю, — усмехнулся Романовский.
— А может быть, в качестве благодарности ты хочешь, чтобы в твою честь писались оды или романы о стройке века — Аяно-Якутской магистрали?
— Нет.
— Или хочешь кого-нибудь пропихнуть? Тогда знай, что в бытность мою членом приемной комиссии в Союзе я нажил сотни три врагов, но ни одна бездарность мимо меня не прошмыгнула.
— Это только твое дело, — перебил его Романовский. — Даю слово, что никоим образом не стану вмешиваться в твою деятельность.
Чудеса, думал поэт, разглядывая коммерсанта, строящего тысячекилометровую дорогу через горы. Может, я действительно не знаю своего народа, а это и есть новый тип россиянина — благородный, порядочный, заботящийся не о брюхе, а о духе, но в отличие от нас, ротозеев, деловой и расчетливый. Ведь в конце концов куда еще можно вкладывать деньги как не в культуру? Не дал тебе Бог таланта, так помоги тем, кому дал.
Однако надо было выяснить все окончательно, прежде чем принять это предложение, и, выпив новую порцию аралевой, закусив на сей раз нежнейшим кусочком копченого сижка, поэт перешел в атаку.
— Слушай, Алексей Петрович, а ты, часом, не патриот? — произнес он, скрестив на груди руки. — Если это так, то должен сразу предупредить тебя. Я очень люблю свою страну и люблю патриотическую идею. Но… не люблю патриотов. В свое время выпил с ними много водки, но это общение привело меня к мысли, что Россию надо спасать от патриотов. Более того, — разошелся поэт, снова себе наливая и теперь уже ничем не закусывая, — я свято верю в то, что ни один из них не увидит, как говаривал чеховский маляр Редька, Царства Небесного. Ну, и ты по-прежнему готов доверить мне свои миллионы?
— Да, — пожал плечами Романовский. — В том, что ты будешь со всеми лаяться, я никогда не сомневался. А болтунов, кем бы они ни были, и сам терпеть не мог у.
— Я и с тобой буду лаяться, — мрачно заявил поэт. — Всю эту вашу нынешнюю пену, все эти банки, менялки, палатки, весь этот продажный фарисейский дух — все ненавижу.
— Очень хорошо. Что еще? Выкладывай, не стесняйся.
«Журнал, — подумал поэт лихорадочно, — сначала независимый поэтический журнал. Отличная бумага, оформление, стихи, переплюну Салимона. Гонорары такие, чтоб ничем другим не надо было заниматься. Бесплатная рассылка в провинциальные библиотеки. Потом книги, стипендии, турниры поэтов, ассоциация. К черту всю эту мышиную возню в Союзе. В основе всего — талант, и больше ничего. Никакой бесовщины, никакой чернухи и порнухи. Талант и здоровый вкус. Ах, какое счастье, что во все времена находились безумцы вроде Романовского».
Глава компании сидел перед ним, устремив на поэта простодушный, доверчивый взгляд, и поэт с нежностью подумал, что, наверное, такой же взгляд у него был, когда он говорил с Беназир Бхутто, и та, растрогавшись, уступила ему, и такой же взгляд был у него десятью годами раньше, когда кругом стояли сытые хари, начитавшиеся Ахматовой и Пастернака, и ржали. Что ж, теперь ему нечего стыдиться: где теперь он и где те, кто его высмеивал? Во всяком случае, охальник Лука, с которым поэт иногда выпивал, влачил самое жалкое существование в коммунальной квартире и не чаял, как оттуда выбраться, похоронив все честолюбивые мечты о собственном театре.
— Ну, — сказал Романовский, — значит, по рукам? Ты извини, но я, честно говоря, очень хочу спать. У нас там уже утро.
— Конечно, — смутился поэт, — ложись на мой диван. А я пойду к соседке переночую. Белья вот, правда, чистого…
— Не стоит, я лучше в гостиницу.
— На чем? — усмехнулся поэт. — Автобусы давно не ходят. А такси в этой дыре ты никогда не поймаешь.
— Меня машина ждет.
— Какая машина? — спросил поэт простодушно.
— Обыкновенная, — пожал плечами Романовский, — у меня тут представительство, шофер.
— И он все это время сидит под окном и ждет тебя?
— Ну да.
И тут с поэтом что-то случилось. То ли бес попутал, то ли чересчур разыгралось воображение, то ли просто перебрал, но он так явственно представил несчастного шофера, терпеливо поджидающего, пока хозяин изволят выпивать, что ему сделалось жутко не по себе. Поэт вдруг подумал, что всегда ненавидел сытость, ненавидел сильных мира сего, вся эта барская жизнь с ее непременными атрибутами страшно раздражала его. Да ведь они же, мелькнуло в воспаленном, хмельном мозгу поэта, приручить нас хотят, подачку кинуть, чтобы мы благодарность к ним чувствовали, шоферов в личных лакеев превратили. Покупают, пока мы нищие. Нет уж, черта с два я твои миллионы возьму.
