– Но всё равно рисковал бы жизнью?

– Мы рискуем жизнью всегда, даже тогда, когда не задумываемся об этом: ведём ли автомобиль, летим ли на самолёте или ходим в одиночку по незнакомым пляжам, – хитро подмигивает Боб, – всё зависит от границ риска, которые каждый устанавливает для себя сам…

Под последние лучи уходящего солнца мы допиваем остывший кофе. Борис интересуется, готова ли я рискнуть и прокатиться по серпантину на его стареньком скутере или же предпочту благоразумно остаться на ночь в фургоне? Получив моё согласие рискнуть, отвозит меня в Пасахес. Прощаясь у калитки, я благодарю сёрфингиста за удивительный день и разговор, прекрасно понимая, что, скорее всего, мы больше никогда не увидимся. А вот почему и для чего встретились? Зачем и кому это было нужнее – ему или мне? В ответ на мои мысли, Боб произносит с улыбкой: «Там, где нас ждут, мы всегда оказываемся точно в срок»18 – и растворяется в темноте.

Я медленно иду от калитки к дому, с необъяснимой грустью открываю знакомую дверь. Меня ждут. За столом, положив натруженные руки на белую скатерть, сидят милые старики – совершенно чужие, но ставшие за эти дни такими близкими, что к горлу подкатывает ком. Эррандо и Тода. Рыбак и рыбачка.

Что сказать вам, мои дорогие, на прощание? Что каждый прожитый в вашем мире день был похож на маленькую жизнь? Что каждый час вмещал в себя столько открытий, что можно теперь вспоминать о них долгие годы? Что пережитые здесь, вместе с вами и благодаря вам, минуты – это то, ради чего стоило рисковать? Это мгновения, которые хочется остановить, запомнить и бережно хранить в своём сердце… Я хочу поблагодарить вас за то, что поделились со мной чем-то очень важным. Что позволили почувствовать радость и покой, удивление и восторг. Вы украсили мою жизнь и позволили мне быть абсолютно счастливой…

Но ничего этого я, увы, сказать не могу – мой английский не столь совершенен. Поэтому я просто пою им песню. На русском. Мою любимую:

Все куплеты, один за другим. И о седых пирамидах, и о звезде, что сорвалась и падает… Пою – и слёзы катятся у меня по щекам.

– Элена, – беспокоится Эррандо, – ты чем-то расстроена? У тебя всё в порядке?

– Да, Эррандо, я в порядке. Только грустно расставаться с вами. А я даже не могу как следует поблагодарить вас с Тодой. Не хватает слов, и я совсем не знаю эускера.

– Не беда! Мы и так всё понимаем. Правда, Тода? – старик поворачивается к жене – та кивает, подходит к нам, и мы все трое обнимаемся.

После ужина Эррандо приносит из спальни шкатулку и достаёт оттуда ветхие сокровища: пожелтевшие свитки с печатями, две раскрошенные по краям розовые ракушки, несколько выцветших фотокарточек. На первой – молодой Эррандо в плаще и широкополой шляпе. Жгучие глаза, смоляные брови. В руках палка с привязанной к ней пустотелой тыквой – такие раньше использовали вместо фляги. Рядом с ним – совсем юная Тода с тёмной косой, в сандалиях на босу ногу – смеётся, заслонившись рукой от солнца. За их спинами – оглохшая часовня среди виноградников. На другом снимке – горбатый мост над рябой от дождя рекой. Вымокшие до нитки Эррандо и Тода держатся за руки. Эррандо смотрит на Тоду, Тода – на сеющую капли тучу над их головами. Ещё один кадр: пыльная дорога петлями восходит в горы. По ней идут двое: он и она… Лиц не видно, но и так понятно, кто это. Склонённые друг к другу фигуры, две котомки на мужском плече. Долгий путь к раскалённой точке зенита…

– Теперь ты понимаешь, Элена, о чём я хочу тебе рассказать? – спрашивает Эррандо торжественно.

– Кажется, догадываюсь. Вы с Тодой прошли Путь Сантьяго?

– Так и есть. Я прошёл его трижды. Когда в электричке я услышал, что ты собираешься идти этой дорогой, мне захотелось поддержать тебя и быть твоим наставником. Ведь у каждого пилигрима должен быть наставник. Тот, кто первый пожелает «Буэн Камино!»20 Но сначала я расскажу тебе о своем Пути.

Третий рассказ Эррандо

…Впервые об этой дороге я узнал в 12 лет от отца. Он сказал, что Путь Сантьяго должен пройти каждый хотя бы раз в жизни. Но важно правильно выбрать время. «Путь должен сам тебя позвать!» – говорил отец. Я долго прислушивался: не зовёт ли меня Камино? Никак не мог понять – как услышать его зов, пока однажды не почувствовал ясно: пора. Случилось это весной 1961 года, после крушения поезда, устроенного сепаратистами. Мой брат Черу, тогда ещё совсем ребёнок, был в восторге от теракта и мечтал поскорее повзрослеть, чтобы примкнуть к движению. А вот я испытал разочарование, потому что погибли люди. Я был одинок, и мне не с кем было поделиться своими сомнениями. Отец к тому времени два года как пропал без вести – не вернулся с моря. Убитая горем мать целыми днями молча глядела в окно. Мне ничего не оставалось делать, как просить благословения и собираться в путь.

Моя дорога началась прямо отсюда. Я пешком дошёл до Памплоны и там встретил своего наставника. Им оказался однорукий португалец Томаш, бывший моряк. Руку он потерял во время шторма: тяжёлая переборка разрубила её пополам. Томаш, сдвинув шляпу на глаза, сидел на тротуаре возле альберга Иисуса и Марии, а когда я поравнялся с ним, сказал: «Ну, вот, ты и пришёл!». На следующий день мы с ним двинулись в Путь.

Мой наставник был большой любитель вина. Осушив в сиесту бутылку, он принимался рассказывать поучительные истории из своей жизни, в которых вымысел переплетался с правдой. Но мне нравилось всё, что он рассказывал. Я не спрашивал ничего: сколько ему лет, есть ли у него семья, чем он занимается по жизни. Всё, что хотел, он рассказывал сам. Несколько раз Томаш выручал меня из беды. Однажды в Пиренеях он спас меня от раненой волчицы. В другой раз терпеливо выхаживал после лихорадки в Ларасоане. Он не страшился ни физических тягот, ни опасностей, ни людей, ни зверей, ни духов… Его любимым выражением было: «Кораблю в гавани не грозит опасность, но не затем он создан, чтобы стоять на якоре». Тогда я был слишком молод и не мог сполна оценить ту грубоватую заботу, которой он меня окружил. Томаш терпеть не мог телячьих нежностей, но готов был перегрызть горло любому, кто посмел бы заставить меня усомниться в правильности моего Пути.

Помню, на подходе к Утерге я подвернул ногу. Боль была такая, что я не мог ступить ни шагу. Тогда Томаш сказал: «Не вешай нос, Эррандо! Твоя нога, по крайней мере, осталась с тобой. Поболит и заживёт. А то, что придётся задержаться – так это не беда! Вдруг тебя догоняет твоя судьба? Доверься Святому Иакову!». И он оказался прав: моя судьба и вправду догнала меня.

Увидев Тоду, я сразу понял: вот зачем споткнулся! Я влюбился без памяти. Тода была медсестрой и тоже шла Камино. Она оказала мне помощь: ловко вправила сустав, помазала ногу мазью, забинтовала. Вместе с Томашем они довели меня до монастыря. Тода велела пару дней оставаться в покое. Я ответил, что это возможно только в том случае, если она останется со мной. Тода посмотрела на меня своими чёрными глазами – долго-долго смотрела – и произнесла чуть слышно: «Я останусь». Так и осталась в моей судьбе навсегда.

А Томаш на другой день попрощался и пошёл дальше один. Перед расставанием шепнул на ухо: «Я сделал всё, что нужно. Дальше иди сам». С тех пор я его не видел. Когда мы с Тодой дошли до Собора Святого Иакова – прочли «Аве Мария» и зажгли свечу специально за Томаша. Я никогда его не забуду: ведь это он помог мне встретить свою судьбу – мою Тоду.