Николай Петрович, я от всей души желаю Вам скорейшего полного выздоровления! Мне так хочется увидеть Вас в новых фильмах, в новых ролях! Дай Бог Вам здоровья, сил и удачи!

С уважением, Вадим Александров.

После этого письма Вадим уже не писал более. В его компьютере оставалось только одно обращение, адресованное премьер-министру, но его он не отправил, потому что был уверен — оно потеряется в секретариате и не дойдет до адресата. Точно так, как не дошло его письмо до президента, возвращенное бдительным исполнителем на рассмотрение новому губернатору. От стольких тщетных попыток в душе оставалось только разочарование.

В один из этих дождливых летних дней на работу к Вадиму приехал отец. Он приехал без звонка, и Вадим сразу заметил его приподнятое настроение. Как всегда, у отца с собой была папка, полная судебных документов. В кабинете Вадим был один, и отец, сев за свободный стол, достал всю толстую стопку многомесячной бумажной работы. Он быстро нашел заготовленное письмо, написанное от руки с многочисленными поправками и исправлениями.

— Что это у тебя такое почерканное? — спросил Вадим, предполагая, что ему придется сейчас набирать этот текст на компьютере.

— Делал исправления и дополнения для усиления эффекта. Это заявление начальнику областной налоговой администрации о коррупции во главе с Очаковым.

— Послушай, но ведь я тебя уже просил, чтобы ты не спешил с письмами, пока апелляционный суд не вынес свое решение. Что толку от писем, если ни один юрист нам пока не сказал, что твои права действительно были нарушены. Ты же знаешь, насколько закон — относительное понятие! А вдруг выяснится, что Очаковы действительно имеют на этот участок такие же права, как и ты?

— Да не имеют они никаких прав! Но это письмо не по нашему делу. Тут другое выясняется. Вызывают меня вчера в суд, кстати, тот же судья, который вел процесс по земле, и объявляют, что я задолжал за воду сто тридцать гривен. А эта женщина из водоканала уже неоднократно ко мне приходила, и я ей объяснял и отдавал справку, что в тот момент, о котором идет речь, я пользовался милицейскими льготами. Она заявила, что справки этой у нее нет и подала в суд заявление.

— Это и не удивительно, ведь ты пошел и против поссовета, и против налоговой. Теперь они будут давить тебя, как только смогут.

— Да это не страшно. Дело в другом. Дело в том, что коммунального предприятия, от имени которого она требует задолженность, уже два года не существует. Там поменялся владелец, все переоформили, а у нее, видимо, осталась на руках печать старого предприятия. Вот она и зарабатывает себе деньги, собирая наличными долги и выписывая липовые квитанции. Так что ты напечатай мне это на компьютере, и я сразу поеду в налоговую администрацию.

Вадим не стал на работе сильно углубляться в новые проблемы родительского поселка и начал набирать текст. По скачущим буквам и строчкам было видно, что отец писал его либо в дороге, либо в состоянии сильного волнения. Текст набирался легко, пока Вадим не дошел до фразы: «Возглавляет эту коррупционную схему начальник налоговой милиции Очаков».

— А это ты откуда знаешь? — удивленно спросил он у отца, читающего за соседним столом газету.

— Ну а как она может этим заниматься без ведома налоговой милиции? — не понимая удивления Вадима, объяснил Александров.

— Подожди, ты хочешь сказать, что пишешь это заявление против Очакова, не зная наверняка, что он участвует в этом? Ты хочешь навредить человеку, жалуясь самому его большому начальнику, только потому, что предполагаешь его участие в обмане? А если он ни при чем?

— Вадик, да как это он ни при чем? Это ж он у меня участок отобрал!

— Да при чем тут участок! Ты ведь не про участок сейчас пишешь. Ты-то пишешь об участии Очакова в мошенничестве. Ты его хоть раз в глаза видел?

— Нет. А какая разница? Мы-то с ним судимся. Зачем мне на него смотреть? Они там все одинаковые.

— Так, давай разберемся. По поводу земельного участка ты судился с поссоветом. На суде присутствовала Очакова, которая, естественно, наш противник. Но ведь самого Очакова там не было. И никто не сказал тебе, что именно он договаривался с судьей и председателем, чтобы ущемить твои права. А вдруг этот человек вообще не при делах? Вдруг у него с женой такие отношения, что он махнул рукой на этот участок, и она самостоятельно всем занимается? Вдруг он нормальный? А ты теперь еще и мошенничество на него вешаешь, хотя до тебя даже сплетни не доходили, что он в этом замешан. Ты понимаешь, на какое зло ты сейчас идешь против человека, который, может, и не виноват в твоих проблемах?

— А кто же виноват, если не он? Это же он на моем участке будет строиться.

— Господи, ну что ж ты зацепился за этот участок! В твоем письме, которое я сейчас набираю, нет ни одного слова об участке. Оно ведь на другую тему.

— Я знаю, учить всегда легче! Просто набери мне это заявление и все. Не вчитывайся в смысл.

Обида кровью хлынула к лицу Вадима.

— Как ты можешь мне такое говорить?! Как ты можешь меня упрекнуть в бездействии, если я прошел с тобой первый суд, подготовил документы во второй, напечатал в двух газетах статьи и договорился с адвокатом?

— Я не сказал, что ты бездействуешь. Я сказал, что учить всегда легче.

— А как еще можно понять эту фразу? Разве она значит что-то другое?

— Вадик, давай не будем с тобой заводиться! Ты просто напечатай мне и все.

— Неужели ты не можешь понять, что у меня рука не поднимается написать такие слова о человеке, которого ни ты, ни я никогда не видели и ничего о нем не знаем! Мне совесть не позволяет сделать такое зло! А если он ни в чем не виноват, а его из-за твоего письма выгонят с работы, как ты будешь тогда себя чувствовать, как ты будешь жить с этим?

— А если допустить такую мысль, что я, узнав об отказе в выделении мне участка, не пережил этой новости, как бы Очаков с этим жил? Думаешь, он сильно переживал бы по поводу моей смерти?

— Почему ты думаешь о чужой совести, когда надо в первую очередь позаботиться о собственной душе? Я пытаюсь найти слова, чтобы оградить тебя от зла, которое ты собираешься совершить, а ты совершенно не хочешь меня услышать.

Старший Александров встал из-за стола и, улыбаясь, забрал у Вадима свой черновик.

— Вадик, я все понял, твоя совесть не позволяет тебе напечатать это заявление. Не напрягай себя. Я напечатаю его в другом месте.

Отец стал собираться, а Вадим вышел в туалет и с мылом помыл руки. У него было чувство, будто он испачкался в несмываемую грязь, и, только увидев над раковиной свои чистые ладони, смог облегченно вздохнуть. Он чувствовал, что у него подскочило давление от этого бесполезного спора, в голове пульсировала кровь. Ему вспомнились все прежние обиды на невнимательного отца, и он подумал, что в последнее время просто пытался не обращать внимания на его эгоизм. Вспомнились и анекдоты на маминых похоронах, и вечное «ты сам виноват», и безразличие к убеждениям и переживаниям собственного сына.

Вернувшись и выйдя с отцом на улицу, Вадим сказал:

— Мне так жаль, что я не смог достучаться до тебя, но от этого злого заявления мне пришлось, как в свое время Понтию Пилату…

— Я не знаю, кто такой Понтий Пилат, — не дав закончить Вадиму фразу, заявил отец, но Вадим тоже прервал его, решив, что тот просто над ним издевается.

— Очень жаль, что ты этого не знаешь! Я хотел остановить твое зло, но тебе это не надо…

— Вадик, давай закончим этот разговор. Я выкручусь сам, а твоя совесть останется чистой. Я поехал, а когда будет известна дата апелляционного суда, я позвоню тебе, и мы встретимся с адвокатом.

Отец уехал, оставив в душе Вадима кровоточащую рану бесполезности слов, сколько бы добрых стремлений ни было в них вложено. Он в очередной раз вспомнил слова Иисуса, которые однажды уже использовал в своей газетной статье: «Слухом услышите, и не уразумеете; и глазами смотреть будете, и не увидите; ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся ко Мне, чтобы Я исцелил их»…