– Ну, вспомнила бабка, как девкой была, – улыбнулся Иван Степанович и посерьёзнел. – Теперь-то такого не будет… Быть не должно!

– Дай бог, дай бог, – задумчиво произнесла Любовь Яковлевна и вздохнула. – Но с отпуском мне всё же придётся погодить… хотя бы до весны.

– А почему именно до весны? Можно и после Нового года, – расщедрился на радостях Иван Степанович.

Любовь Павловна вздохнула и грустно улыбнулась.

– Зимой, Вань, реки льдом покрываются, «Сибирь» стоит на приколе, а я хочу родные места навестить, вдоволь Ангарой налюбоваться, детей в Братске попроведать. А пуще всего хочу на родину заглянуть, сестру повидать. Сколь уж годков-то я в родительском доме не была?! На обратном пути обязательно там побываю.

Ладно, пойду. Пока! Привет Антонине!

Обрадованный тем, что молодой врач блестяще прошла проверку, значит, с сегодняшнего дня находится вне всякой опасности и что, несмотря на это, отпуск Любови Яковлевны всё равно откладывается до весны, главврач совсем не обратил внимания на интонацию, с какой она сообщила ему о своих планах на будущую весну.

Ближе к лету Любовь Яковлевна передаст все дела Ирине и осуществит своё желание: поплывёт по Ангаре на красавце теплоходе «Сибирь» и будет любоваться красотой сибирской природы. Только родовое гнездо она не навестит и с сестрой своей не повидается. Не будет у неё обратного пути, она навсегда останется в Братске. У Любови Яковлевны три года назад обнаружили рак, только в Радужном об этом никто никогда не узнает, даже Иван Степанович. Сын исполнит завещание матери, этой необыкновенной женщины.

Но до весны ещё далеко, а сегодня она придёт домой, достанет свои папки и опишет историю болезни одного пациента, которого, наконец, удалось исцелить от запущенной язвы желудка без хирургического вмешательства. Этот интересный случай, как и многие другие из своей практики, она подробно изложит в отдельной ученической тетрадке с надеждой, что кому-то из коллег это может пригодиться.

А ещё она опишет состояние больного раком, жить которому остаётся не больше года. Физическое состояние опишет, не эмоциональное. В медицине эмоции никому не нужны. Разве, что психиатру.

Пухлые папки с записями Любовь Яковлевна в день отъезда принесёт Ивану Степановичу, однако поговорить им не удастся, потому что в это время придёт машина с шифером, и главврач сам пойдёт пересчитывать листы, так как завхоза он отпустил забирать из роддома жену и новорожденную дочь. А когда Иван Степанович вернётся в свой кабинет, Любови Яковлевны там уже не будет. Она уедет на той же машине, которая и привезла шифер. На столе будут лежать четыре папки, на которых он увидит знакомый размашистый почерк. На трёх папках она напишет «Это для Ирины Павловны», а на четвёртой – страшное слово «Онкология».

Долго будет стоять у окна и протирать очки старый врач Иван Степанович. Он всё поймёт, но никому ничего не скажет. Если даже ему Люба ничего не говорила о своей неизлечимой болезни, значит, она хотела, чтобы об этом никто не знал.

Он тоже исполнит её последнюю просьбу. Он передаст папки по назначению.

Катерина, ничем не расположившая к себе Ирину и, даже напротив, вызвавшая у неё некое отторжение, почувствовала необходимость сделать молодую женщину своей подругой. Ну, на худой случай, приятельницей. Зачем? Да так, про запас. Авось, пригодится. По дороге домой девушка тщательно продумала свои действия.

– Что-то нехорошо мне, – пожаловалась она матери. – Пойду, прилягу.

Дарья бросила готовить обед и засуетилась возле дочери.

– Может, поешь чего-нибудь? Компотику из смородины и ранеток выпей.

Катерина отрицательно покачала головой.

– Освобождение-то тебе дали?

– Дали. Но ты бы видела, как смотрела на меня эта старая ведьма!

Дарья оскорбилась за «старую ведьму», которую очень уважала, хотела выговорить дочери за грубость, но, почувствовав это, Катерина не замедлила исправить положение.

– Хорошо, хоть молодая врачиха нормальным человеком оказалась, сразу поняла, насколько это серьёзно. Вот и рецепт выписала. Обследоваться, говорит, надо.

Последние слова были произнесены таким трагическим тоном, что тревога за здоровье дочери отодвинула на задворки всё остальное. Дарья уложила её в постель, укрыла байковым одеялом и вышла из комнаты. «Отдохнёт, и давление, глядишь, в норму придёт. Сон – лучшее лекарство», – подумала она.

А сон её дочери после танцев до упаду да сольного пения до третьих петухов, действительно, был необходим.

В школе закончились уроки, и младшие Вершковы с шумом и гамом ввалились в дом. Следом вошли старшие, Вера и Витя.

– Тише вы, оглашенные! – Дарья замахала на них руками. – Катю разбудите.

– А чего она днём спит? – удивилась Раиска.

– Потому что ночью песни поёт, – шепнул ей Петька.

– Так, сели за стол, быстро поели – и на картошку! – строго приказала мать, проигнорировав вопрос младшей дочери.

Слово матери было для них законом. Дети послушно расселись за большим обеденным столом, молча принялись обедать, а потом дружно взялись копать картошку.

Катерина проснулась, когда заходящее солнце уже заиграло своими прощальными лучами в кроне черёмухи, вольготно раскинувшей свои ветви под окном комнаты. Она томно потянулась, сладко зевнула и, вспомнив о своих планах, поспешила приступить к их осуществлению. Девушка вышла во двор, подошла к Дарье, которая мыла мелкую картошку телятам для подкормки.

– Мама, а ты корову вечером уже подоила?

– Нет, она ещё пасётся. А ты что, молочка хочешь? Так я сейчас тебе утрешнего налью.

Дарья обрадовалась появившемуся аппетиту дочери – знать, на поправку дело пошло! – и закричала:

– Петька! Иди сюда!

Петька, вытирая грязные руки о старенькие штаны, подошёл к матери.

– Оставь пока картошку, слазь в погреб, достань банку молока!

Мальчик направился к погребу, но Катерина его остановила.

– Ты руки-то помой, прежде чем за банку хвататься!

Гримаса брезгливости прошлась по её лицу. Пришедший с работы и ставший невольным свидетелем этой сцены Егор, старший сын Вершковых, осуждающе покачал головой, но ничего не сказал. Вот с этой банкой молока Катерина под вечер того же дня и нанесла визит Ирине.

Ирина настороженно встретила нежданную гостью, но та то ли не поняла этого, то ли не захотела понять. Она весело шутила, затевала весёлые игры с Кирюшей, а на вопрос, удалось ли ей снизить давление, только рассмеялась и ответила без всякого лукавства:

– Да чего об этом говорить, если вы и сами обо всём догадались?

Потом, став вдруг серьёзной, спросила:

– Скажите, вы тоже считаете правильным, когда людей отрывают от их дела и заставляют заниматься тем, чему они не обучены? О себе я не говорю, я деревенская, всякую сельскую работу с удовольствием сделаю: что картошку выкопать, что корову подоить, что за телятами прибрать. Но почему мы, студенты, вместо того, чтобы учиться, должны ехать в колхозы-совхозы и делать работу за тех, кто обязан её делать? Ладно, студенты – это ещё полбеды, Но и преподаватели – доценты! профессора! – вынуждены в грязи рыться! Это правильно?

В голосе говорящей было столько нескрываемой горечи, что не поверить её искренности было просто невозможно.

– Нет! – завершила тираду гостья. – Я считаю, что каждый должен заниматься своим делом. Врач – лечить, профессор – учить, студент – учиться, а колхозник – картошку копать.

Ирина с интересом посмотрела на Катерину, раскрасневшуюся в своём благородном порыве установить справедливость, и подумала, что, пожалуй, поторопилась занести её в список непорядочных особ. Девушка подкупила неискушённого человека своей «искренностью». Но главное – Катерина не стала продолжать игры в мнимую гипертонию.